Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
Любим, отрок, воочию увидевший гибель дяди Ратмира, даже не поверил в это, а поверив, страшно закричал и кинулся на губителя. Азач смог бы и мальца рубануть, потому что тот совсем не защитился, но, сообразив, что перед ним всего лишь парнишка, отвернул коня: «Так ему же столько лет, сколько дочери моей!..»
Но вдруг увидел краем глаза, как на него сбоку прыгнул невесть откуда взявшийся пёс с бронированной грудью, и сабля, занесённая для удара, но не опущенная ещё, молнией сверкнула и раскроила череп Бука… Пёс упал под передние ноги хазарской лошади, но в это время меж лопаток Азача глубоко вошла стрела, выпущенная из лука Доброславом. Последнее, что коротким видением предстало в предсмертном сознании Азача — смеющееся лицо дочери…
Часть хазар иссекли мечами, остальных достали стрелами. В плен не брали.
«Бог Световид, глупо всё получилось…» — почему-то клял себя, чуть не плача, Клуд, глядя на лежащего на земле мёртвого Бука, по которому струилась вода с небес. Ручьями она текла и с плеч хозяина. Да, такой собаки у Клуда не будет никогда…
К горлу Доброслава подступил ком, он сглотнул его и по-настоящему заплакал, никого не стесняясь. Так плачут по дорогому другу.
Собравшиеся рядом воины переглядывались и перешёптывались. Многие из них участвовали в походе на Византию и, зная, чем являлся пёс для Клуда, не удивлялись его слезам… Они тоже жалели Бука… Помнили, как он помог захватить башню, к которой крепилась протянутая через Золотой Рог цепь, препятствовавшая днепровским лодьям подойти к Константинополю.
Клуд взял на руки пса, отнёс его к краю оврага, развязал на нём доспех… Выкопал могилу.
До сего момента дождь, ливший, как из корыта, прекратился. Доброслав вычерпал жижу из погребальной ямы, положил в неё Бука, возле него — доспех.
Потом сел у могильного холмика на снятое с коня седло, вспомнил и о матери пса… «Теперь, наверное, тоже нет в живых, хотя сказывали и рыбаки, и пастухи, что не раз видели её бегущей с волком… Правильно говорили, Бук умный, поэтому мне и жалко его, будто схоронил человека… Думаю, что душа Бука в человечьем обличье попадёт в небесный сад, и настанет время — там встретимся и наговоримся вдосталь», — решил Доброслав и, слегка успокоенный, пошёл утешать мальца, который на могиле Ратмира плакал навзрыд…
— Ну, перестань, — положил ему на плечо руку Клуд.
— Он же для меня отцом был… Как же я теперь?! — Парнишка поднял зарёванное лицо.
— Ничего, Любим, отгоним хазар от Киева, попрошу Аскольда, чтоб взял тебя в молодшую дружину. Пойдёшь?
— Пойду, а как же!
— Вот и хорошо. А пока со мной будь. За тобой глядеть стану.
И снова подумал: «Это мне в утешение теперь дадено. Вместо Бука… Любим…» Но последней мыслью всё-таки было: «А что я скажу Радовану, когда он спросит про Бука?! И как сильно любил его монах Леонтий…»
К вечеру дождь снова перестал, а спустя какое-то время небо очистилось и на нём засияла круглая луна. И все эти ночи, когда сверху лила вода, понятное дело, за тёмными тучами никто не видел её. Но один сие чувствовал — Еруслан; в последнее время с ним стало твориться непонятное. Как только наступало полнолуние, бывшего предводителя кметов охватывал озноб, сменяющийся лихорадкой; возникали сильная жажда и дикая головная боль. Он начинал ощущать, как распухали лицо, руки и ноги, кожа воспалялась, грубела и будто расплывалась; мешали обувь и одежда. Если Еруслан находился в помещении, его обязательно тянуло выбраться наружу, а там сбрасывал с себя всё, что находилось на нём; затем вдруг наступала сильная тошнота и полное помутнение рассудка… И тогда Еруслан не помнил, что делал.
Впервые с ним это произошло два месяца назад в лесном тереме, когда повисла над деревьями полная луна. Он лежал в маленькой горнице. Бледный свет проник вовнутрь, и Еруслана словно кто дёрнул за ногу. Проснувшись, он поглядел на спящую рядом, разметавшуюся на ложе в своей обольстительной наготе молодицу со слегка подрагивающими от ровного дыхания персями. Хотел было разбудить её, чтобы снова обладать, но тут и приключилось с ним то, что приключалось потом несколько раз.
А утром Еруслана нашли голого, всего исцарапанного, недалеко от терема в кустах можжевельника. На вопросы Дира, как он туда попал и что делал, Еруслан не мог ответить, — он ничего не помнил. Лишь кто-то из гридней показал на волчью шерсть, оставленную на ветках кустарника…
Приехав в дубраву, Доброслав нашёл Еруслана. Обратил внимание на его удручающий вид и поведал о гибели Бука. Бывший предводитель кметов, как мог, постарался утешить друга, но и сам понимал, что сия утрата для Клуда да, пожалуй, и тех, кто знал пса и помнил его геройские подвиги, невосполнима. Еруслану, к примеру, сразу пришло на ум, как Бук помог его кметам овладеть гарнизонной казармой ромеев, собиравших дань в селении и устроивших там страшную резню.
На ночь Клуд и Еруслан легли рядом, но ближе к рассвету Доброслав друга не обнаружил. Ничего не подозревая, снова заснул. Только с первыми лучами солнца вернулся Еруслан. И снова всё лицо у него было исцарапано, а шрам побагровел ещё пуще. Но луна уже пошла на убыль, и теперь бывший предводитель кметов спал спокойно и по ночам никуда не отлучался. Доброслав же ни о чём пока не расспрашивал его…
Земля просохла. Приходилось днём и ночью следить, как собирался уходить с болотистого места каган Завулон. Вначале хазары разгородили связанные повозки, освободили от грязи и глины колеса, а также вымыли и вычистили конские хвосты лошадей. Затем каган велел собирать своих жён и их рабынь, коих и погрузили в кибитки.
Установились хорошие денёчки. Не прячась, отражало неяркие лучи солнце, поэтому всё окрест было пронизано золотым светом, гулким и прохладным, каким обычно напоены последние дни уходящей осени перед тем как полетят белые мухи…
Завулон знал о скором наступлении зимы и облегчённо вздохнул, увидев, что весь его лагерь на колёсах наконец-то тронулся, хотя и предполагал, что нелегко будет соединиться с основными силами, стоящими под высокими дубовыми стенами детинца на Старокиевской горе.
Высылая вперёд многочисленные разъезды, наказывал, чтобы они не столько вели разведку, сколько сбивали с толку засадное войско русов. После гибели сотника Азача Завулону удалось произвести удачную вылазку и убедиться в наличии опасных дерзких сил, засевших в дубраве. На военном курултае решили восстановить мосты через Лыбедь, но как только вооружённые хазары с пленными и рабами, имевшими плотницкие ручные орудия труда, приблизились к реке, тут же были осыпаны градом неприятельских стрел.
— Нет, не дадут нам навести переправу, — высказали предположение сотники и тысячники. — Не лучше ли, повелитель, найти узкое русло и там возвести насыпь? Это будет быстрее и надёжнее.
— Что спрашиваете, действуйте! — вскричал каган, теряя самообладание, и заспешил в кибитку к Дие. Там любимая нежная жена потёрла его виски раствором, сваренном из лепестков степного мака, и Завулону стало легче…
«Вот попал!.. И если б я один!.. Кажется, отходить надо, вообще не предпринимая приступа. Какую гадость ещё подстроили нам русы?»
Отыскав удобное место на реке, где можно было бы её перегородить, часть хазар, теряя людей от непрерывного обстрела воинами Дира, вышедшими из дубравы, всё-таки сумела переправиться через Лыбедь и закрепиться. Потом соорудили плоты и на них доставили рабов и землекопов.
Черные хазары в день гибли помногу, но работ не прекращали, — в степи то тут, то там между русами и бойцами кагана вспыхивали скоротечные схватки — иногда между всадниками, иногда между пешцами… Особенно яростно и искусно дрались гвардейцы Завулона, среди которых с недавних пор находился десятник Суграй. Он как-то столкнулся на поле боя один на один с Ерусланом и изведал неподдельный ужас… За свою многолетнюю службу чего только Суграю не пришлось пережить и увидеть. Но тут…
Он со своим десятком должен был охранять землекопов, а чтобы стрелы их не доставали, выдвинулся вперёд и держал таким образом дистанцию у небольшого леска, зная, что в любой момент из него могут вылететь на конях русы.
Уже начало вечереть, познабливало, в кустах и меж деревьев заперемежались тени и, когда выплыла через некоторое время полная луна, на сердце Суграя сделалось неспокойно. Свет от неё полился ровный и тихий, и даже лошади присмирели, прекратив всякое ржание. Поудобнее перехватив левой рукой за ремень деревянный, обтянутый кожей щит, десятник правой потрепал холку жеребца и тут услышал знакомый звериный рёв русов, переходящий в громкий вой, от которого всегда стыла в жилах кровь и волосы шевелились под кожаными шлемами.
Конь Суграя отпрянул в бок, и десятник чуть не слетел с седла; зло вонзив пятки ичигов под ребра лошади, он крикнул своим бойцам сомкнуться и принять во всеоружии налёт вражеских всадников… К счастью, их оказалось немного. На десятника сразу наскочил один со шрамом во всё лицо, ловкий и по всему видать сильный… Суграю в ловкости и силе тоже не откажешь — и вот противники сблизились: сабля и меч, ударившись друг в друга, высекли острыми лезвиями искры… Но конь под Суграем всё-таки был увёртливее, и это позволило десятнику удалиться на какое-то расстояние и пустить из лука стрелу. Но вовремя подставленный щит Еруслана (а это, как догадался читатель, был он) отразил её. Стрела, сломавшись в середине, упала на слегка подмороженную землю. Под перебиравшими ногами коней, в сёдлах которых рубились, сойдясь, всадники, она уже, расчавканная копытами, брызгалась во все стороны…
