Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу
Тоска подкатывает к горлу, гонит Моисея подальше от стана, в сухой хлебный запах скудных трав с дремотным голосом ночной птицы, такой же одинокой, как и он сам:
— За что Ты наказываешь меня этим народом? Разве я носил его в чреве, родил его и должен, как нянька, нести в обетованную Тобой землю? Где мне взять столько мяса? Лучше умертви меня — не вынесу этого бедствия.
Моисей уже привык: обещания Его всегда звучат как угроза: ах, вы плакали вслух: «Кто накормит нас мясом? Хорошо нам было в Египте»? Будете есть мясо, не день, не пять, — месяц будете, пока оно не полезет из ноздрей ваших и не станет вам отвратительным.
— Да заколи они всех волов и овец — не хватит им. А потом что? Голод и смерть?
Но поднимается с утра ветер, покрывает перепелами землю до самого горизонта.
В животной радости собирают впрок, про запас, набивают брюха, мясо еще в зубах вязнет, а иные уже корчатся в судорогах, смерть пучит тела, стервятники кружат вдали, готовясь к своему пиршеству.
Что бы ни случилось, виноват он, Моисей.
Похоронят обжор, и навек останется это место в памяти — могилами чревоугодия.
Спасение — в переходах.
Сглаживается тоска, крепнет радость, что остался жив, горло жаждет воды, душа вожделеет отдыха.
Вот и пришли, расположились среди меловых холмов, радующих глаз мягкостью линий, чтобы осесть надолго — отсюда выходить и сюда возвращаться.
Кадеш-Барнеа.
К северу пустыня Син, к югу пустыня Фаран. На северо-западе таинственно и тревожно мерцает в небе — то ли облаками, то ли престолами гор — земля, обещанная Им этому народу, носящему имя одного из праотцев, который боролся с Ним и потому получил имя — Израиль. На северо-востоке серо-коричневые ковриги гор — земля аморреев. К югу и востоку затаившейся угрозой — Амалек.
Оттуда, с северо-запада, Земля обетованная докатывается плодородными долинами, источниками, и, словно бы замерев в разбеге к югу над пустыней, алчущей воды, метелками крон колышут небо над шатрами одному Богу известно кем посаженные финиковые пальмы — воистину райский сад. Такого обильного источника вод, таких огромных гроздьев фиников народ еще не видел и, не понимая, откуда на него свалилось такое, вероятно, и вправду принадлежащее лишь Ему чудо — ведь ни живой души здесь не было с их приходом, — притих по своим шатрам, пытаясь представить, какая же эта Земля обетованная богатая, если на окраине своей столь изобильно и щедро раскрывает себя одному небу.
Кадеш-Барнеа. Перекресток трех важнейших дорог — от Великого моря на западе к Мертвому морю на востоке; по долинам, на юго-восток, к Эцион-Гаверу, Тростниковому морю, в Мидиан; по руслу ручья Син — на северо-восток — к Эдому и горам Моава, обложившим небо по всему востоку.
И выставил Моисей круглосуточную стражу на холмах, ибо объемлющая их тишина подозрительно безмятежна. И радуют Моисея молодые воины, выпестованные на свободе за два эти года пустыней.
Но почему у Сепфоры, которая одна знает, что свалилось на плечи мужа, слезы на глазах? Что случилось?
Достали ее родственнички Моисея, сестра и брат, за ее темную кожу. Их Моисей встречает лишь в священном шатре, стараясь не видеться с ними за его пределами.
— …Непростительно и ей, хоть она женщина. Но ты?..
Аарону неловко. Вот и он заикается:
— Негоже прерывать служение Ему. Или только тебе это дозволено? К нам Он, что ли, не обращается?
О, как Он скор на гнев и наказания! К чему Моисею избранничество такой страшной ценой — и вот уже Мириам покрылась проказой, и вот уже Аарон униженно задыхается: «Прости нам глупость, спаси ее», и вот уже Моисей из последних сил шепчет Ему: «Господи, исцели!»
Смертельно тяжело пребывать в такой близости к Нему.
2. Недолог оазис покоя
Стоят перед Моисеем главы колен, избранные им высмотреть Землю обетованную: Шамуа бен-Закур от колена Реувенова, Шафат бен-Хори от колена Шимона, Калеб бен-Ифунэ от колена Иегуды, Игаль бен-Йосеф от колена Иссахара, Йошуа бин-Нун от колена Ефраима, Палти бен-Рафуа от колена Вениамина, Гадиэль бен-Соди от колена Звулуна, Гади бен-Суси от колен Йосефа и Менаше, Амиэль бен-Гмали от колена Дана, Стур бен-Михаэль от колена Ашера, Нахби бен-Вафси от колена Нафтали, Геуэль бен-Махи от колена Гадова.
Более всего полагается Моисей на Йошуа бин-Нуна, более всего интересует Моисея, много ли на той земле народу, живут ли там в шатрах или в крепостях каменных. Уходят, растворяются в пространстве.
Тревога и покой одновременно объемлют душу Моисея.
И все же крепнет чувство, что беспрерывное напряжение последних месяцев отпустило его, дает ему передышку, и звезды с неба высвечивают серебряной дымкой целительное безмолвие холмов, шелест воды и мягкое веяние пальмовых ветвей льнут к душе приятием и слабым, но ощутимым намеком Его последней тайны.
И нет в душе тех внезапных перепадов настроения, когда кажется: всё им написанное ничего не стоит. И не мешает ему, в эти мгновения одиноко сидящему на холме, что оттуда, из стана, многие следят за ним, и он ощущает это, и знает, что они боятся его, и чем больше боятся, тем больше ненавидят, но он также знает, что обречен отвечать им любовью, ибо ввел в нежелаемое искушение это племя, полное неутолимых страстей, усиленных многолетним рабством.
Моисей намеренно выбрал это место. Обычно здесь в ночи уединяется Аарон.
Час, когда кусты и травы, мертвые днем, начинают жить заемной жизнью — отражением звезд, луны, их живым, прерывистым, как взволнованное дыхание, светом. С момента, когда он стал писать Книгу, его жизнь, его духовное состояние в корне изменились. Вокруг происходят события, каждое из которых может стать последним в этом великом исходе такой массы людей из рабства на свободу, а у него, Моисея, иные заботы — сила написанного такова, что кажется, всё это написано не им. Но ведь начертания букв, их изгибы, иногда срывы, показывают однозначно — его рука выводила их.
За этим каким-то провалом понимания, грозящим неясностью самого существования, скрывается — так он ощущает — главная тайна жизни, а ведь кажется, что за пределами его, Моисея, встреч с Ним и той цепи событий, к которым эти встречи привели, уже ничего быть не может.
Но она есть — темная бездна, выносящая из глубин гнездящейся в душе жизни то тяжкую, как камень под сердцем, неудовлетворенность написанным, то преувеличенную радость от того же течения слов.
Являются ли эти провалы и подъемы духа, не имеющие никакой связи с внешними событиями, выражением какой-то тайной и последней истины?
Каким образом все случайное в его жизни, которое могло быть и могло не быть, обретает вечность? Только ли потому, что Он стоит за спиной Моисея, именно — не водит его рукой, не нашептывает, а соприсутствует?
Почему именно в момент великих свершений, на пике всеобщей эйфории к нему, Моисею, приходит ощущение безнадежности!
Вспоминает Моисей Его первые приближения, когда он судорожно хватался за перо, чувствуя, как вся живость наитий, вызывающих сердцебиение, вся пламенная глубина длящегося мига остаются за пределами этих знаков.
Постепенно Моисей привык к этому внезапному Его присутствию: приближение Его опустошает мир, как песчаный смерч выпивает воздух, и нечем дышать, и явление Его ощущается как бездыханность, когда чувствуешь себя воистину как рыба на песке — пуповина с морем прервалась, а к скудости воздуха пустыни еще не привык.
Ощущал ли Авраам нечто подобное?
Какой надо обладать силой духа, чтобы поверить: твои странствия по земле — начертания будущих путей сынов человеческих.
Несомненно, Авраам глубоко прочувствовал то, что не дает покоя Моисею: страдания Его, изверившегося в преданности смертных созданий. Исчерпаны все обеты преданности. Только такое потрясение, как жертвоприношение сына Ицхака, могло вернуть Ему веру.
Вся жизнь Авраама высвечивается связью-противостоянием с сыном. Не таковы отношения Моисея с сыновьями — скорее с народом. Разве в некоторой степени весь этот исход — не акт жертвоприношения?
Точка на горе Мория и точка на горе Синай — равнозначны. Такое родственное наследие, как жертвоприношение Авраама, требует вести себя на соответствующем уровне. Такой всезабвенности веры в мире еще не бывало.
А ведь Аврааму было труднее, чем ему, Моисею.
Авраам не встречался с Ним впрямую.
И, записывая историю жизни Авраама, Моисей знал: с этого момента судить об Аврааме будут по его, Моисея, версии, и потому старался быть кратким: только деяния.
Моисей понимал, что этой краткостью дает невероятный простор будущим толкованиям, а в том, что это бессмертно и сохранится в тысячелетиях, он не сомневался — такова сила этого события на горе Мория, что самого Моисея она не просто опалила — прожгла насквозь. Он испытывал невероятное напряжение, сдерживал себя изо всех сил, чтобы не добавить даже каплю того, что его обуревало, но было все же личным, а не диктуемым Свыше. «И занес нож…»
