Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Платон усмехнулся:

— Он не так уж много наврал про меня, твой учёный дурак, спасибо ему.

Томас искренне подивился:

— И ты в самом деле подобным образом отвечал па вопросы тирана?

— Приблизительно так, если не изменяет мне па мять. Что же странного ты находишь в ответах?

— Какой смысл раздражать тиранов такими советами?

— Может быть, ты прав, чужестранец, но я до смерти ненавижу тиранов.

— Чего же ты добивался такими ответами? Ты же почитаешь себя мудрецом?

— Тиранам следует всё-таки знать, во что их ценят философы, раз уж философам не дано средств отрешать их от власти и предавать заслуженной каре.

— Ты тоже, может быть, прав, великий мудрец. Может быть. Однако, выпади такой случай мне, я поступил бы иначе.

Старик сел поудобней на своём камне, до блеска вытертом временем, и опустил расслабленные руки между колен:

— Поначалу я тоже пробовал действовать по-другому. Твой комментатор из страны пирамид, должно быть, не всё рассказал, как это свойственно дуракам.

Припомнил в ответ:

— До нас дошла ещё одна версия о твоей встрече с тираном на острове олив и пшеницы.

Философ почти безучастно спросил:

— Ещё один комментатор?

Возразил улыбаясь:

— Скорее биограф. Он жил и писал после тебя спустя лет пятьсот.

— Долгонько, однако.

— Что делать! Твои современники, может быть, что-то о тебе и писали, но многое из написанного, как я тебе говорил, погибло в пламени войн.

— Как его имя?

— Звали его Диогеном, но прозвище у него было Лаэрций. Он по-своему передаёт твой спор с сиракузским тираном. Он говорит, будто бы Дионисий, сын Гермократа, заставил тебя жить при себе, однако же ты оскорбил его своим суждением о тиранической власти, сказав, что не всё то к лучшему, что на пользу тирану, если тиран не отличается добродетелью. «Ты болтаешь вздор, как старик!» — будто бы в гневе крикнул тебе Дионисий, а ты ему отвечал: «А ты как тиран».

Платон не пошевелился, только наморщил лоб и едва слышно сказал, при этом лицо его сделалось неприступным, чужим:

— Этот, биограф, кое-что слышал, но слышал не так, как это было. В самом деле, мы рассуждали о пользе тиранов для граждан. Я был неблагоразумен, ибо говорил ему то, что действительно думал. В казне Дионисия не было денег, как и случается постоянно с тиранами, и Дионисий призвал царедворцев, призвал и меня вместе с ними, чтобы мы дали ему верный совет, каким образом наполнить казну и благополучно уйти от банкротства. Один сказал, что надобно без промедления увеличить налоги. Второй сказал, что надобно повысить цену самых ходких товаров. Третий посоветовал пустить слух о войне и собрать с народа будто бы на закупку оружия и наем солдат. Четвёртый предложил выпускать более лёгкие деньги, чтобы ими покрыть государственный долг.

— Все подобные меры ещё более разоряют страну и наполняют казну лишь на время.

— Что полезного может родить пустая голова царедворца? Меньше, чем мышь, потому что она не гора. Я же сказал: «Эти меры бесчестны и гибельны, потому что плодят нищету. Как полнейшим неучем является врач, умеющий вылечивать болезнь болезнью же, так и тот, кто не может поправить жизнь граждан иным путём, как только обманывая их или отнимая у них блага жизни, должен признаться в своём полном неумении управлять. Чтобы казна всегда была полной, необходимо сократить расходы двора, уничтожить излишества, сделавши так, чтобы у придворного имелось не больше, чем у любого другого, обязать всех трудиться на полях или же в мастерских, по желанию, освободив от труда одних тех, кто охраняет государство или им управляет, и ввести равное распределенье продуктов, как это было тогда, когда государство только ещё начиналось и у власти стояли лучшие люди. Тогда никто не будет иметь больше, чем ему нужно для жизни, и все излишки можно будет употребить на общее благо». Однако же я проповедовал, как оказалось, перед глухими. Ты слышал от моего комментатора, что со мной сделал тиран за мой добрый совет?

Мор, конечно, читал и глухо ответил, вдруг предчувствуя что-то:

— Диоген говорит, что тиран выдал тебя спартанцу Поллиду, который отвёз тебя на Эгину и вывел тебя на продажу, как скот, но тебя выкупил Анникерид, мечтавший прославиться в скачках на колесницах, и этим прославил себя, так что потом говорили долгие времена: «Никто бы не знал об Анникериде, если бы он не выкупил из рабства Платона».

Философ кивнул в знак согласия, что всё так и было, и углубился в себя, размышляя неторопливо и вслух:

— Тиран ещё может снести оскорбление, но никогда не возымеет желания жить так, как другие, ибо ни малейшего признака равенства деспот не выносит, без различия, большой или малый, в руках у него золото или власть.

— Потому и не следует давать такие советы, что не могут принять. В дружеской беседе подобные рассуждения не лишены привлекательности, однако же в совете тирана для них не может быть места, следует знать сцену действия, приспосабливаться к той именно пьесе, которая у тебя на руках, и благопристойно выдерживать свою роль. Если нельзя с корнем вырвать превратное мнение, нужно пойти окольным путём и сделать возможно менее плохим то, что не можешь повернуть на хорошее, ибо нельзя, чтобы всё было хорошо, раз нехороши все люди вокруг, а я не ожидаю, что они станут добродетельны завтра или через несколько лет.

Ученик вновь подвернулся, воздел руку вперёд и не без гордости вставил своё слово в беседу:

— Добродетельный человек всегда найдёт подходящее место для подвига!

Платон же неприязненно пробормотал:

— Всё дело именно в том, как человеку сделаться добродетельным, когда добродетели попираются, когда добродетельный человек осмеян, презрен или забыт, а недобродетельный вкушает почёт.

Томас спросил:

— Ты что же, не согласен со мной?

Старик не взглянул на него, но ответил:

— Ничего хорошего из этого выйти не может. Стремясь вылечить бешенство других своей верной игрой, ты сам же сойдёшь с ними с ума. Философ должен говорить одну только правду. Тогда только он сохраняет спокойствие и делает своё дело, подобно человеку, который от града и бурного вихря спрятался под стеной. Наблюдая, как исполняются беззаконием те, кто окружает его, он рад, если хоть он один остаётся чистым от неправды. Проводя таким образом здешнюю жизнь, с прекрасной надеждой, кротко и весело ожидает своего исхода в вечное царство Аида. Я могу сказать тебе ещё по-иному: если философ видит, что народ попал под всё смывающий ливень грабежа и обмана и не может уговорить его укрыться под крышей, то уж лучше оставаться философу дома, по крайней мере останется сам сухим.

Не удержался от горькой усмешки:

— Ты говорил хорошо, но вымок насквозь.

— Я всего лишь человек, едва ли достойный именоваться философом, званием слишком высоким. Я видел, конечно, что вокруг меня преувеличенно ценят только грубую силу, презирают искусства, предпочитают им развлечения, влекутся к деньгам и к богатству и любят деньги много больше, чем доблесть и честь. Я правильно вывел из этого, что должен бе жать и скрываться, потому что перед этим злом я бессилен, как тот воробей, которого я сжал в кулаке, однако ж бежать я не смог, желание остаться оказалось сильнее меня. Я во второй раз отправился в Сиракузы, надеясь сделать мыслителя на троне из Дионисии Младшего. Я просил у него земель и людей, чтобы жить по законам моего государства, рождённого моим размышлением. Я так сильно подействовал на него, что он обещал, потом одумался и не сдержал своих обещаний, а меня обвинил, будто я побуждал Дионн и Феодота к освобождению острова олив и пшеницы от тирании. Я вновь убедился, что кормило правления нисколько не располагает к философским поступкам, но ученик мой Каллип был убеждён, что я не так, как бы следовало, принялся за дело. Совместно с Дионом он поднял мятеж, и они одержали победу, но и Дион не создал идеального государства, рождённого моим размышлением, и Каллип убил его и взял власть в свои руки и всё-таки произвёл не больше других для торжества справедливости. Я же с тех пор отрешился от государственных дел.

— Но ты поторопился, учитель. Слава твоя уже разнеслась по предвечной Элладе, и когда аркадяне с фиванцами основывали свой Мегалополь, в законодатели они пригласили не кого-нибудь, но тебя.

— Я предложил им поровну наделить всех сограждан землёй, ни для кого не делая исключения, но они отказались. Из этого я заключил, что они слишком свыклись с иными установлениями, чтобы принять мой совет, и отказался предлагать им законы.

Вскочив со скамьи, стремительно вышагивая по кабинету, почти не видя грустного старика, заспорил с ним напористей, громче:

— Как же ты мог? Ты ведь увидел, что именно деньги развращают души людей, что именно собственность превращает многих, если не всех, в непримиримых врагов, что богатые всё забирают себе, что только могут забрать, не всегда оставляя бедным даже мясо и хлеб, а бедные при первой возможности готовы перерезать глотки богатым, чтобы забрать у богатых то, что богатые забрали у них, и сделаться тоже богатыми. Зачем же ты предлагал им равную долю земли? Ведь равная собственность всё же останется собственностью, а собственность, даже поделённая равными долями, разъединяет и отравляет души людей. Нет, если так, то необходимо уничтожить деньги и собственность навсегда. Только в таком случае все будут в самом деле равны. Лишь отсутствие денег и собственности сделает каждого человека справедливым и честным. Почему ты не предложил им отказаться от собственности?