Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести

— Мы должны поторопиться, господин капитан.

Николас в последний раз взглянул на Алексу, пытаясь ее утешить, и вышел вслед за врачом. Ему удалось удержать себя в руках.

— Мне показалось, что она в полном рассудке. Во всяком случае, меня она узнала моментально.

— У таких пациентов это всегда так — нормальное состояние перемежается с состоянием полной путаницы в сознании. Об этом заболевании мы знаем совсем немного, иногда мне кажется, что вообще ничего.

— Она сможет выздороветь?

— Возможно. Но не думаете ли вы, что для нее лучше оставаться здесь?

Николас понимал, что врач имел в виду. Клиника Шаритэ или какая-то другая лечебница была в любом случае предпочтительней пожизненного заключения. Советник юстиции Венграф намекал, хотя вслух и не говорил, что, если вина Алексы будет доказана, речь может пойти и о смертной казни, и эта мысль не выходила у Николаса из головы. Следствие только началось, и еще не было твердо установлено, в какой степени она была вовлечена в это преступление.

Уходя, он хотел попрощаться с врачом, но молодой человек сказал:

— Прекрасный вечер, наверное последний этим летом. Я провожу вас до ворот. У меня смена начинается в восемь, так что пара минут еще есть. — Он тихо засмеялся. — Мы тоже узники этого заведения, хотя и в белых халатах.

Они прошли мимо нескольких зданий, когда врач показал на одно из окон на втором этаже.

— Видите там свет наверху? Там лежит князь Ойленбург. Он здесь с начала мая. Не могу понять, почему этого несчастного человека не отпускают. Он настолько болен, что даже участвовать в процессе не может, и у меня такое чувство, что его хотят до конца жизни запереть в этой палате.

Осознание того, что и на других, тяжело страдающих людей могут обрушиваться кары, заставило Николаса на мгновение остановиться. Он почувствовал острое сострадание к беспомощному старику.

— Я был близко знаком с князем, — сказал Николас. — Он был всегда так добр ко мне. Я завтра уезжаю и, видимо, никогда сюда не вернусь. Не могли бы вы помочь мне попрощаться с ним? Буквально на несколько минут.

— Пару недель назад я должен был бы вам сказать: извините, но это невозможно, — учтиво сказал молодой врач. — С недавнего времени, однако, с ним обращаются так, как будто он вообще не существует. Сообщения о состоянии его здоровья, которые мы посылаем в инстанции, похоже, никто не читает, иногда даже полицейские не приходят, которые дежурят у его палаты. Только когда семья подает очередное прошение о выпуске его под залог, о нем, похоже, вспоминают. Но просьбы всякий раз отклоняют.

Они вошли в кардиологическое отделение, где лежал князь. Врач попросил Николаса подождать и отправился, чтобы доложить о нем.

В шесть часов вечера князь поужинал, едва только прикоснувшись к еде, и то лишь уступая настояниям своего слуги Бартша. После этого Бартш притушил свет и оставил его одного в надежде, что князь заснет. С недавних пор бессонница превратила для Ойленбурга ночи в сплошную пытку. Мысль о том, что он своей речью перед присяжными, в которой он апеллировал к порядочности и человечности сидящих перед ним, выставил себя идиотом, терзала его. Его вера в добро была давно разрушена. До ненависти ко всему человечеству еще не дошло, но безоговорочно любить и доверять он уже не мог. Старость и болезнь лишили его простого чувства собственного достоинства. Разрушение своего организма унижало и мучило его сильнее, чем боли.

Когда он услышал, что открывается дверь, он решил, что это Бартш, и взглянул только тогда, когда врач сказал, что некий капитан Каради просит принять его. Он видел Николаса в последний раз тем вечером весной в Либенберге, который предшествовал его короткой и бесполезной встрече с кайзером. С той поры он вспоминал о Каради с затаенной досадой, потому что именно та последняя встреча с кайзером вызвала волну новых нападок врагов на него.

Он задумался, прежде чем ответить.

— Извинитесь, пожалуйста, за меня перед графом Каради. Скажите ему, что он может зайти ко мне как-нибудь в другой раз.

— Если я правильно понял, он уезжает утром из Берлина навсегда.

— Мне жаль это слышать. Пожелайте ему от моего имени приятного путешествия и скажите ему, что я сожалею, что не могу сопровождать его в этой поездке в Вену. По зрелом размышлении, мне вообще следовало оставаться там.

Николас приехал в Вену поздно ночью и с облегчением узнал, что родители в отъезде: отец на курорте в Мариенбаде, а мать у друзей в Гмундене, где у них была вилла на берегу озера. Заранее ожидая неприятные беседы со своим начальством, он был рад избежать хотя бы упреков своих родителей. В Генеральном штабе, который под началом нового шефа генерала Конрада фон Хетцендорфа подвергся глубоким преобразованиям, не было принято спускать на тормозах такие промахи, какие допустил он. В таких случаях неизбежным было понижение в звании, перевод в войска или вообще увольнение из армии.

Венские газеты подробно освещали дело об убийстве Годенхаузена, некоторые довольно правдиво, другие изо всех сил стараясь сделать из этого сенсацию. Его имя в связи с этим упоминалось повсюду, при этом он фигурировал либо как свояк, принимающий участие в судьбе обвиняемой женщины, либо о нем в осторожных выражениях писали как о любовнике, ради которого преступница бросила обер-лейтенанта фон Ранке. Уже по приветствию его мажордомом Рознером, в котором вместе с симпатией явно прослеживались и упреки, можно было судить о мнении жителей Вены о нем как о глупце, который попал в сети аферистки.

На письменном столе его ожидало множество писем. Один из конвертов был подписан рукой Франциски фон Винтерфельд — четким и правильным почерком, — и он сразу же понял, что она ему написала.

Дорогой Николас.

Уже несколько дней до меня доходят ужасные слухи, которые связывают тебя с известной дамой в Берлине Ты помнишь, конечно, на каких условиях я приняла твое предложение. Я любила тебя и люблю и сейчас, но, если те обвинения в твой адрес, касающиеся твоих отношений с баронессой Алексой фон Годенхаузен, имеют под собой почву, я хочу нашу помолвку считать недействительной и в этом случае хотела бы никогда тебя больше не видеть. Я обращаюсь к твоей искренности и надеюсь на понимание, когда я прошу ответить на это письмо только в том случае, если все эти слухи не имеют под собой оснований. Если это не так, то, пожалуйста, я прошу тебя, не надо никаких извинений или объяснений, потому что они только усилят боль и тоску, от которых я и без того страдаю. Молчание твое я буду считать ответом на это письмо. В моем сердце нет ни гнева, ни горечи, только сочувствие к тебе и Алексе фон Годенхаузен, потому что твой жребий гораздо тяжелее, чем мой.

Он потерянно смотрел на прекрасный почерк. Четкий, легко читаемый текст с каллиграфически выписанной каждой отдельной буквой, исполненный твердой дисциплинированной рукой. Уже по этому можно было бы представить, какая жизнь ожидала бы его с ней. Удовлетворенность, надежность и счастье. Он ощутил чувство горечи, когда в этот момент подумал об Алексе.

На следующий день он доложил о себе на службе и был немедленно вызван к генералу Хартманну. Вопреки ожиданиям, тот не только не стал выговаривать Николасу, а отнесся к нему благожелательно и с пониманием.

— Ну и славную кутерьму ты там устроил, — сказал он после крепкого рукопожатия. — Я хочу от тебя сейчас услышать: когда ты догадался, что эта женщина замешана в убийстве своего мужа?

— Я вообще об этом ничего не знал. — Но, заметив, что генерал нахмурился, быстро добавил: — Я хочу сказать, что она мне никогда в этом не признавалась. А что касается обвинений ее в том, что она подстрекала убийцу, то я узнал об этом только после ее ареста.

— И с того момента ты с ней больше не разговаривал?

Николас какое-то мгновение помолчал.

— Нет, господин генерал, я говорил с ней. Вечером перед моим отъездом ее адвокат вопреки предписаниям устроил мне встречу в клинике, где она лежит.

— Вот как?

— Она… она сейчас не в себе. Поэтому она в клинике, а не в тюрьме. Она признана невменяемой и будет постоянно лечиться у психиатров.

Генерал покачал головой с удивлением старого человека перед легкомыслием, с которым молодые люди в своих сердечных делах слепо идут навстречу своей беде.

— Еще один вопрос, на который ты можешь не отвечать. Было ли между вами нечто большее, чем между свояком и свояченицей?

— Так точно, господин генерал, было нечто большее, — тихо ответил Николас.

Генерал Хартманн помолчал, прикрыв тяжелые веки, и затем сказал:

— Для начала тебя перемешаем в резерв. Когда все немного утихнет, будем решать дальше. Между прочим, в ответ на твою высылку здесь тоже одного немецкого дипломата объявили нежелательной персоной. Как говорится, око за око…