Павел Северный - Ледяной смех

Ранним утром, когда солнце только начинало золотить туманы изморози, Певцова ожидала с чайником около походной кухни раздачи кипятка. Кашевар, коренастый солдат, с седой бородой, в полушубке с полуобгорелым правым рукавом, с любопытством оглядывая девушку, наконец спросил:

— Случайно не сестрой ли милосердной значитесь?

— Да.

— И при какой же части?

— При больном офицере.

— Не иначе, при генерале каком?

— Всего при капитане.

— Должно пораненный?

— В сыпняке.

— Экая напасть. В каких годах?

— Молодой.

— Тогда не горюй. Ежели молодой, то сдюжит. Слыхал, что имя стужа вроде на пользу. Но я лично прямо ее кляну.

— Разве не сибиряк?

— Тульский я. По бороде видать, что не сибиряк. Волос в бороде у меня тоньше сибирского.

— Но ведь и в Туле бывают морозы.

— Дак оне с совестью. Здешние, мать их… Прошу прощения. Здеся, как вызвездит, то все молитвы вспомнишь.

— Жалеешь, что рукав спалил?

— Прямо не вспоминай. А все из-за стужи. Позавчерась в деревеньке, приняв самогона, прикурнул у кострища. А рукав возьми и займись от искры. Спас господь, а то бы мог сам обуглиться.

Вдруг солдат встал смирно, отдал честь, а Певцова услышала строгий голос:

— Руки вверх!

Выронив от неожиданности чайник, Певцова, быстро подняв руки, повернулась, а увидев перед собой улыбающегося Несмелова, засмеялась. Солдат подал ей оброненный чайник.

— Испугал? Прошу простить. Решил подурачиться. Рад, что вижу живой. Надеюсь, и все остальные живы. Как Вадим? Выживет?

— Надеемся.

— Вы правы, теперь мы можем во всем только надеяться.

— Пойдемте скорей к нашим.

— Вы по-прежнему с Красногоровыми?

— Нет. Они отказались нас ждать, и мы с ними распрощались.

— Мой солдат с вами?

— Ушел после вашего отъезда. С нами поручик Пигулевский.

— Помню. Кажется, достойный человек.

— Чем порадуете?

— Огорчить могу.

— Огорчайте.

— Своим сообщением действительно огорчу вас, княжна.

— Говорите.

— Только это пока между нами. Не совсем уверен в действительности полученного известия.

Певцова, остановившись, не отводила глаз от лица Несмелова.

— Вчера союзное командование передало адмирала Колчака Иркутскому комитету. Но, предупреждаю, может быть, это просто слух.

— Нет, полковник, это реальность давно продуманного предательства союзников. Просто подлость Жанена и одноокого Сырового. Что же будет с адмиралом?

Несмелов, пожав плечами, не ответил. Пытался закурить папиросу, но, сломав о коробок несколько спичек, бросил папиросу в снег.

— О Тимиревой слышали что-нибудь?

— Нет, ничего не слышал. Помните, княжна, пока никому ни слова. Людей надо беречь. Перед нами переход через Байкал, хотя скованный льдом, но все ж Байкал со всякими своими зимними погодными особенностями.

— Смотрите, Настенька, увидев нас, бежит навстречу…

С утра руладами волчьего вытья дул баргузин.

Ветер налетал порывами, то теплыми, то леденящим до ломоты в скулах. Ветер падал временами на сугробные снега вертикально. Вывертывал из них снежные столбы. Вертя их волчками, взвинчивал в высоту и, на мгновения стихая, рассыпал их густым снежным туманом со свистящим шелестом.

Холстины поземок разрывно ползли во всех направлениях, меняя вовремя очертания наметаемых сугробов.

Сила ветра мгновенно прессовала переметенный снег, и он держал на себе человеческий вес.

В селениях скопились армейские части с беженцами, готовые к началу похода по Байкалу. Люди, впервые испытывающие суровую стихию Сибири, внимательней вслушивались в высказывания местных жителей. Они в один голос предупреждали не соваться на ледяное море. И все по той причине, что нынешний январский баргузин-ледолом малость припоздал выказать свой норов. Но все равно во всю мощь дозволит себе разгуляться по той причине, что у луны ущерб только надломил кромку полного круга.

Слушавшие бородачей отлично понимали, что местные мужики о баргузине говорят сущую правду, не раз ими испытанную. Понимали, что им необходимо верить. Но в то же время все были уверены, что любое промедление в пережидании непогоды может обернуться новыми бедами, от которых до сих пор удавалось благополучно уходить. Как всегда, страх брал верх над всеми разумными доводами. Всех с каждым часом все более волновал единственный вопрос: почему нет приказа о начале ледового похода…

После полудня наконец был получен с нетерпением ожидаемый приказ. Он четко гласил, что первыми на лед Байкала должны вступить воинские части и беженские обозы из района Рассохи, за ними следом из района Подкаменной и последними из Глубокой. В авангарде похода приказано быть Третьему Особому полку под командованием полковника Несмелова.

Всех охватило почти праздничное волнение, так как вновь появлялась реальная надежда на возможность, миновав по льду Байкал, оторваться от преследования большевиков. Но тотчас же появились новые опасения, как для всех обернется их появление в Забайкалье, где хозяйничал никому не ведомый атаман Семенов.

Слухи о повадках его правления в крае были разноречивы. Главное, что больше всего пугало беженцев, это вести, что сподручные атамана жестко грели руки на чужом вывозимом достатке.

Однако все сомнения и опасения меркли перед той радостью, что уже через часы окончится неопределенное стояние на месте вблизи озера, когда за спиной уже вплотную, в Иркутске, утверждалась Советская власть…

Вечерняя темнота слегка укротила буйность ветра. В нем стало меньше вытья и высвистов. Его порывы метались по низу, усиливая густоту поземок.

В восьмом часу по району Глубокой потянулись к берегу Байкала к Култуку воинские части и беженцы из Рассохи.

Они двигались плотно в два ряда, иногда теряясь в снежном дыму поземок. Артиллерия вклинивалась в ряды пехоты. Пехота, выбирая путь, старалась держаться за беженскими обозами, приминавшими сугробы. Солдаты, уставая тонуть в снежных наметах, садились на орудийные лафеты, на двуколки зарядных ящиков, тарахтевших колесами, так как были без снарядов, Беженские сани тоже с солдатами.

Люди двигались, подавая свои голоса только окриками на лошадей, помогая им выбираться из сугробов. Люди двигались, как будто внезапно онемевшие.

Их молчаливость понятна. Байкал для них был той границей, которая действительно отсекала их от Родины, оставляемой ими ради неведомой неизвестности. Они сами лишали себя всего родного из-за собственного страха, который были не в силах утерять даже на тяжелых дорогах отступления.

Особенно молчаливы солдаты с берегов Волги и Камы, со всех дорог Урала и Зауралья, ставшие рабами воинской дисциплины, от покорности к которой они не могли избавиться. Дисциплины солдатской шинели, гнавшей их теперь за Байкал, с каждой верстой увеличивая даль от родного дома.

Большинство из них, став солдатами колчаковской армии, покорно подчинялось чужой воле. Приученные зуботычинами еще в царской армии, они, надев шинель, бездумно выполняли приказы начальства.

Они уходили теперь, все еще не стараясь задуматься, нужен ли им этот уход от родного народа только потому, что им внушили его бояться после того, как он стал хозяином страны.

Понять жизненную правду большевиков им мешала их злость на безрадостность своей прошлой судьбы, мешала усталость от германской войны.

Они, конечно, не сознавали, что их безграмотность была самой верной помощницей для тех, кто, одурачивая их всякими лживыми посулами, кинул их судьбы под жернова гражданской войны…

Огромная оранжевая луна с надломленной кромкой повисла над зазубринами байкальских гор, отбрасывая отсветы плавленой меди на снежные и ледяные просторы озера.

Силу огненного накала луны снижала морозная мглистость воздуха, но его появление было сигналом для ветра, утихомиренного темнотой. Постепенно набирая утреннюю силу, он вновь начал свое вертикальное падение на сугробы, вновь выращивал снежные столбы, которые под лунными отсветами походили на терракотовые колонны, рассыпавшиеся рыжей пылью.

Возле Култука воинские части колчаковской армии и беженцы по крутым прибрежным спускам среди заснежненных скал начали схождение на лед Байкала.

Все чаще и чаще в завывания ветра врывалось конское ржание. Лошади от плохой ковки на льду падали, устраивая заторы для спускавшихся сзади. Мгновенно кончилось людское молчание, ожив тысячами голосов с набором ругани.

Уже три часа продолжался спуск животных и людей на байкальский лед, звеневший под шипами конских подков.

Только после полуночи поручик Пигулевский свел лошадь с санями на лед Байкала. Муравьев перед спуском с саней встал, сошел на озеро с помощью Настеньки и Певцовой.