Рафаэлло Джованьоли - Спартак
И, продолжая ласкать его, она засыпала его бесчисленными вопросами:
— Скажи мне, мой дивный Аполлон, скажи мне, как ты решился явиться сюда?.. Ты, может быть, идешь со своим войском на Рим? Не грозит ли тебе какая-нибудь опасность, пока ты находишься тут? Ты расскажешь мне подробно о последнем сражении? Я слышала, что под Аквином ты разбил восемнадцать тысяч легионеров… Когда же окончится эта война, которая заставляет меня каждый час дрожать от страха за тебя? Ты ведь добьешься свободы? А тогда ты сможешь вернуться в свою Фракию, в счастливые края, где некогда обитали боги…
И, помолчав, она продолжала еще более нежным и проникновенным голосом:
— Туда… последую за тобой и я… буду жить там вдали от всех, от этого шума, рядом с тобой… и буду всегда любить тебя, доблестного, как Марс, и прекрасного, как Аполлон, я буду любить тебя всеми силами души, возлюбленный мой Спартак!
Гладиатор грустно улыбнулся: то были только чарующие, несбыточные мечты, которыми влюбленная женщина старалась расцветить их будущее, и, лаская ее черные волосы, целуя ее в лоб и прижимая к своему сердцу, он тихо произнес:
— Война будет долгой и суровой… И я почту за счастье для себя, если мне удастся увести освобожденных рабов в их родные страны… А для того чтобы установить справедливость и равенство на земле, понадобится война народов, которые восстанут не только против Рима, властителя мира, но также и против хищных волков, против ненасытных патрициев, против касты привилегированных в собственной стране каждого!
Эти последние слова гладиатор произнес с такой горечью и так печально покачал головой, что было ясно, как мало он верил в возможность дожить до победы великого начинания.
Поцелуями и ласками Валерия старалась успокоить вождя гладиаторов; ей удалось развеять печаль, омрачавшую его чело.
Вскоре их затопила волна любовного блаженства; отдавшись восторгам, они не замечали, как проходили часы. Присутствие маленькой Постумии, ее милые шалости, улыбки, детское щебетанье увеличивали их счастье. Милое личико девочки освещалось живым блеском больших черных глаз, которые были таким прелестным контрастом с густыми белокурыми локонами, украшавшими ее головку.
Надвигались сумерки, и тогда печаль закралась в ту радость, что на краткие часы посетила уединенный конклав Валерии; вместе с солнечным светом, казалось, уходило и счастье из этого дома.
Спартак рассказал возлюбленной, как ему удалось пробраться к ней, и прибавил, что как предводитель восстания, которому до сих пор сопутствует счастье, он считает своим непреложным, священным долгом вернуться этой же ночью в Лабик, где его ждет отряд конницы. Слова его повергли Валерию в отчаяние; она велела увести Постумию и со слезами на глазах бросилась в объятия возлюбленного.
Все шесть часов — с полночи и до рассвета — Спартак и Валерия провели в объятиях друг друга. Валерия не переставала твердить голосом, прерывающимся от рыданий, что ее сердце сжимается от тяжкого предчувствия; если она теперь отпустит Спартака, то больше никогда уж не увидит его, что она в последний раз обнимает, ласкает его и слышит его голос, голос человека, пробудившего в ее душе истинное, глубокое чувство.
Спартак старался успокоить Валерию, осушить ее слезы; горячо целуя ее, шептал нежнейшие слова, ободрял и утешал ее, смеясь над ее предчувствиями и страхами. Но страх, по-видимому, закрался также и в сердце Спартака: улыбка его была вымученной, печальной; слова не шли с его языка, не было в них огня, не было жизни. Он чувствовал, как помимо его воли им овладели мрачные мысли и в душу закралось уныние, от которого он никак не мог освободиться.
В таком состоянии оба они пребывали до того мгновения, когда вода, капавшая в стеклянный шар клепсидры, стоявшей на поставце у стены, не дошла до шестой черты, обозначавшей шестой час утра. Тогда Спартак, который часто тайком от Валерии поглядывал на клепсидру, освободился из объятий возлюбленной, вскочил с ложа и стал надевать латы, шлем и меч.
Тогда поднялась, плача, и дочь Мессалы и, нежно обвив руками шею Спартака, прижалась бледным лицом к его груди, подняв на гладиатора свои блестящие черные глаза, выражавшие глубокую нежность; в этот миг она была так прекрасна, что превосходила красотою греческих богинь. Дрожащим голосом, подавленная горем, она говорила:
— Нет, Спартак, нет, нет… не уезжай, не уезжай… ради всех твоих богов… ради дорогих твоему сердцу… умоляю тебя… заклинаю… Дело гладиаторов на верном пути… у них храбрые военачальники… Крикс… Граник… Эномай… Они поведут их, не ты… нет… нет!.. Спартак, ты останешься здесь… моя нежность… безграничная преданность… безмерная любовь… окружат лаской… радостью… твое существование…
— Валерия, дорогая Валерия… Ты не можешь желать, чтобы я сделал подлость… чтобы я совершил позорный поступок, — говорил Спартак, стараясь высвободиться из объятий любимой подруги. — Я не могу… не могу… не имею права… Да разве я могу изменить тем, кого я призвал к оружию… тем, кто доверился мне… кто ждет меня… кто зовет меня к себе?.. Валерия, я боготворю тебя, но не могу изменить своим товарищам по несчастью… Не требуй от меня, чтобы я стал недостойным тебя… не вынуждай меня стать существом презренным в глазах людей и самого себя… Не старайся властью своих чар лишить меня мужества, лучше поддержи меня… подыми мой дух… отпусти… отпусти меня, любимая моя Валерия!
Валерия в отчаянии прижималась к возлюбленному, а он старался освободиться из ее объятий: в конклаве слышались то звуки поцелуев, то слова горячей мольбы.
Наконец Спартак, бледный, с набегающими на глаза слезами, призвав на помощь все свое мужество и пересиливая самого себя, разжал объятия Валерии, отнес ее, обессилевшую от горя, на ложе; она, закрыв лицо руками, разразилась громкими рыданиями.
Тем временем фракиец, бессвязно бормоча слова надежды и утешения, надел латы, шлем и опоясался мечом, собираясь проститься и в последний раз поцеловать любимую женщину. Но когда он готов уже был покинуть ее, Валерия вдруг порывисто поднялась и, сделав шаг, в отчаянии упала у двери; обняв колени своего возлюбленного, она шептала, задыхаясь от рыданий:
— Спартак, дорогой Спартак… я чувствую вот здесь, — и она указывала на свое сердце, — что я больше не увижу тебя… Если уедешь, ты больше не увидишь меня… я знаю это… я это чувствую… Не уезжай… нет… не сегодня… не сегодня… умоляю тебя… ты уедешь завтра… но не сегодня… нет… заклинаю тебя… не сегодня… не сегодня… молю тебя!
— Я не могу, я не могу… я должен ехать.
— Спартак… Спартак, — говорила она слабеющим голосом, с мольбой простирая к нему руки, — умоляю тебя… ради нашей дочери… ради до…
Она не успела договорить — фракиец поднял ее с пола, судорожно прижал к груди и, прильнув дрожащими губами к ее холодным, как лед, губам, прервал ее речь и рыдания.
Несколько мгновений они не двигались, прижавшись друг к другу, слышно было только их дыхание, слившееся воедино.
Овладев собой, Спартак тихим и нежным голосом сказал Валерии:
— Валерия, дивная Валерия!.. В моем сердце я воздвиг тебе алтарь, ты — единственная богиня, которой я поклоняюсь, перед которой благоговею. В минуты самой грозной опасности ты внушаешь мне мужество и стойкость, мысли о тебе вызывают у меня благородные помыслы и вдохновляют меня на великие дела, так неужели ты хочешь, Валерия, чтобы я обесчестил себя, чтобы меня презирали и современники и потомки!
— Нет, нет… я не хочу твоего бесчестия… хочу, чтобы имя твое было великим и славным, — шептала она, — но ведь я только бедная женщина… пожалей меня… уезжай завтра… не сегодня… не сейчас… не так скоро…
Бледное заплаканное лицо ее покоилось на груди Спартака; печально и нежно улыбнувшись, она прошептала:
— Не отнимай у меня этого изголовья… Мне здесь так хорошо… так хорошо!
И она закрыла глаза, как бы желая еще больше насладиться прекрасным мгновением; по ее лицу блуждала улыбка, но оно походило скорее на лицо умершей, чем живой женщины.
Склонившись к Валерии, Спартак смотрел на нее взглядом, полным глубокого сострадания, нежности, любви, и голубые глаза великого полководца, презиравшего опасности и смерть, наполнились крупными слезами; они катились по его лицу, падали на латы… Валерия, не открывая глаз, шептала в изнеможении:
— Смотри, смотри на меня, Спартак… вот так, с нежностью… с любовью… Я ведь вижу, даже не открывая глаз… я вижу тебя… Какое ясное чело… какие глаза, сияющие и добрые! О мой Спартак!.. Как ты прекрасен!
Так прошло еще несколько минут. Но стоило только Спартаку сделать легкое движение, — он хотел поднять Валерию и отнести ее на ложе, — как она, не открывая глаз, еще сильнее обвив руками шею гладиатора, прошептала:
