Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
А Катя вдруг тоже затосковала и стала говорить, что никуда не хочет ехать, страшно ей, бедняжке, отправляться одной в чужую страну. И самолета она боится. Первый раз в жизни на самолете, первый раз за границу – и сразу в Америку. Лететь целых девять часов над океаном, где, случись что, самолет даже не сможет приземлиться. А потом еще три внутренних рейса, и как там не заблудиться, как не пропасть в американских аэропортах, не зная языка… А если все-таки она долетит, как станет в Америке жить, что будет там делать? Не обидят ли ее? Не нападут ли? Там же везде преступность, наркотики, негры, индейцы, мексиканцы. И наконец, как я тут буду один, без нее? Кто меня утешит и поцелует? А вдруг я ее не дождусь? Вдруг встречу более красивую девушку и влюблюсь? Нет, лучше уж отказаться, пусть едет кто-нибудь другой, кто больше этого хочет и заслуживает. И вообще ей по-прежнему не верится и кажется странным, почему ее взяли, ведь она хуже всех говорила по-английски и никаких личных достижений у нее нет. И почему так сочувственно смотрела на нее маленькая кареглазая женщина, что задавала вопросы на собеседовании в посольстве? Откуда узнала она про Чернобыль?
Но именно эта странная Катина неуверенность придавала, матушка Анна, уверенности мне.
– Кто тебя там обидит, малыш? – говорил я, впервые в жизни втайне невероятно гордясь собой. – Не смеши… Это ведь только на четыре месяца. Они пройдут очень быстро, а я обещаю, что буду тебя здесь ждать, смотреть на огоньки за Москвой-рекой и сторожить нашу квартирку. Про Чернобыль не знаю, возможно, у посольства есть свои источники, ведь в конце концов они здесь для того и находятся, чтобы собирать информацию. Но никакой ошибки в твоем случае точно нет. Это ты всех превзошла, всех победила, потому что самая лучшая, самая талантливая и достойная. Поэтому тебя и взяли, поэтому так на тебя смотрели. Американцы ведь очень проницательны. А с самолетом ничего не случится. Каждую минуту в воздухе находятся тысячи самолетов над всеми океанами и континентами, и разве часто мы слышим об авиакатастрофах? Их процент ничтожен, любовь моя, и на земле гораздо опаснее, чем в небе, ты же знаешь.
И вот в третью субботу сентября я проводил Катю в Шереметьево и, покуда она стояла в очереди на таможню, чувствовал себя как доктор Живаго, отдавший непутевую Лару негодяю Комаровскому, не знаю, читали ли вы, отец Иржи, этот роман или, может быть, смотрели фильм с Омаром Шарифом? Я думал, зачем это сделал, зачем своими руками, сам… Да что там говорить!
Мы как-то нелепо, нескладно обнялись, поцеловались, и она пошла с потертой сумочкой через плечо, в которой лежал филёвский «Любитель», навстречу своей судьбе – простите, я опять говорю напыщенно и очень волнуюсь, будто это случилось вчера. Но сколько было можно, я искал аккуратную девичью головку в пестрой толпе, и Катя тоже оборачивалась и искала меня, но была близорука, очков не носила, и не могла ничего увидеть, и махала рукой наугад. А у меня слезы текли, и я тоже ничего не видел. Но с тех пор семнадцатое сентября стало самым горьким днем в моей жизни…
А потом была авиакомпания «Дельта» с ее отдельной службой безопасности, роскошный американский «Боинг» с особенным заграничным запахом, вежливые иностранные стюардессы; Катя сидела у окошка в самом хвосте самолета и смотрела, как внизу, точно на географической карте, осталась позади Россия, Прибалтика, а затем Скандинавия, Гренландия, Исландия, и поскольку плохо учила географию, то, конечно, не узнавала эти земли – их узнавал за нее я и вспоминал, как учительница в школе диктовала нам:
– …когда одинокая ромашка на краю дороги… дороги к отчему дому покажется нам милее звездного неба над Великим океаном – записали? – океаном, и крик соседского петуха… петуха… прозвучит, как голос родины, зовущей нас обратно в свои поля и леса…
Да, это было то, чему меня учили все мое детство, но черт возьми! – они хотели, чтобы я полюбил этот зовущий нас домой издалека милый голос родины заранее, прежде, не увидав Великого океана, а так нельзя. Но хотя бы Катя увидит.
Рядом с ней сидел иудейский мальчик в кипе; он долго очень прилежно читал книгу на иврите, ему принесли особую еду, он помолился, поел, а потом поглядел по сторонам и украдкой достал «Московский комсомолец». Все это было Кате ново, смешно, интересно, и навсегда в прошлом остался лифт в ведомственном доме Западного порта и ничем не примечательный, нелепый парень, в которого она зачем-то влюбилась и подарила ему четыре года своей юности.
А я летел вместе с нею на высоте 10 600 метров, подглядывал в окошко снаружи, придерживал самолет, чтобы его не очень трясло над океаном, и прятался за крылом, чтобы случайно не напугать Катю. Но когда почти в тот же час, таким же ясным, но еще более жарким сентябрьским днем она прилетела вместе с солнцем в Новый Йорк, а потом с помощью агента из USIA («Куда вы летите? – спрашивал он ее. – Оставайтесь здесь. Ойоха – это как у вас Сибирь») в обход длинной очереди прошла паспортный контроль и пересела на местный самолет, где чернокожие стюардессы были уже не такими вежливыми, и полетела сначала в Детройт, а потом в Сент-Луис и оттуда еще одним совсем крохотным бортом в неведомый мне Сидар-Рэпидс, когда попала в грозу и самолетик озаряло фиолетовыми вспышками и кидало из стороны в сторону, но они благополучно приземлись почти сутки спустя после вылета из Москвы, и ее встретили в аэропорту и повезли мимо степных озер в эту самую Ойоху, меня уже рядом не было – я сидел в темной филёвской квартире, смотрел на огни Москвы-реки, на нашу разоренную спальню, открытые дверки шкафа, на пустые вешалки, брал в руки ее чашку, наливал азербайджанский коньяк, и мне было так хреново, отец Иржи, так хреново, и так манило распахнуть окно…
Они не сделают вам ничего плохого
Зимой сорок пятого года в Судеты хлынули немецкие беженцы из польской Силезии. Спасаясь от Красной армии, они пробивались сквозь февральские метели по равнинам, а потом по горным дорогам, через занесенные снегом перевалы, тащили на себе домашний скарб,
