Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский
– Она скупа, – ответил Марсупин.
– Но не там, где речь идёт о правлении, – сказал Бонер, – она не пожалеет для него.
Дудич, слушая, крутил глазами, было очевидно, что по его голове что-то ходило, чего колебался открывать. Отвёл Марсупина в сторону.
– Вы знаете, – сказал он, – мне кажется, что пришла пора, когда я на одном огне два жарких приготовлю, своё и ваше.
– Каких? – спросил Марсупин, который не верил в ум и хитрость Дудича.
– Если молодой король уедет и бросит свою итальянку, будет пора свататься на ней и вас от неё освободить.
Итальянец рассмеялся.
– Слушайте-ка, – сказал он, – или Бона отдаст её тебе, и тогда нам от неё ничего; или, если это может нам для чего-нибудь пригодится, не допустит.
Дудич покачал головой.
– Посмотрим, – сказал он, – но я вам только заранее объявляю, что кто мне с итальянкой поможет, тому служить буду.
– Хотя бы Боне? – спросил Марсупин.
– Хоть бы старому дьяволу! – воскликнул в запале Дудич.
Опустился вечер, принесли светильники, на улице не прекращалось движение. Они выглядывали в открытые окна, две или три телеги с гробами проехали под окнами.
– Люди ужасно умирают, – отозвался Бонер. – Поэтому уже нет сомнения, что это за эпидемия, но от жары большая смертность. Я ещё не верю в чуму.
– Более того! – прервал Марсупин. – Я видел нескольких докторов; старые, которые уже видели чуму, утверждают, что на трупах видны её знаки: синие пятна и нарывы. Она ещё не слишком быстро распространяется, но что пришла, это определённо.
– Твердят разное, – сказал Бонер, – но если действительно появилась зараза, нет ничего более срочного, чем отправить отсюда двор. На нашем старом короле и его жизни много лежит.
Беседа о чуме началась робко, потому что всем было неприятно о ней говорить; а тот, кто верил, что эпидемия распространяется, предпочли бы в этом сомневаться.
Но каждую минуту грустные новости подтверждались.
Несмотря на поздний час, Бонер решил ехать в замок и велел подать себе коня, который всегда стоял готовый. Он хотел и о прибытии Дециуша объявить королю, и проведать, что думали и намеревались делать в замке. Поэтому гости, попрощавшись, потому что молодой Дециуш возвращался к отцу, он сам в воротах оседлал спокойную клячу и, приказав двум слугам ехать за ним, направился в замок.
На улицах было уже пусто, но в некоторых местах, туда, куда проникла смерть, тиснулись люди за информацией.
Опытным глазам подскарбия легко было различить необычное состояние города, словно в преддверии катастрофы. Повсюду на улицах, под домами богатых, на площадях дымились горящие листья и разные травы, а так как воздух был тяжёл, его переполнял горький дым, дышать было трудно. Тут и там проскальзывал с фонариком ксендз для последнего причастия, о котором объявлял колокольчик мальчика. Кое-где из ворот раздавался беспокойный гомон, и, как это делается в самые тяжёлые времена, когда тревога отбирает ум у людей, постоялые дворы, пивнушки, кладовые полны были людей, которые хотели опьянеть и подчерпнуть из алкогольного напитка отвагу.
В замок впускали с трудом, но у Бонера был ключ от двери в любое время. В спальной комнате короля он заметил свет, так же как в комнатах старой пани, около которых на галерее проскальзывали женщины и слуги. Около старого короля уже никого из совета не было, только капеллан, несколько старых священников и доктор-поляк.
Сигизмунд собирался лечь спать.
Бонер, который хотел что-нибудь узнать, никого в пустых приёмных не нашёл, кроме дремлющего на лавке, опирающегося на свою палку, Станчика, который, когда не шутил, был больше похож на аскета и философа, чем на шута.
Казначей подошёл к нему.
– Челом! – сказал он.
– Гм? – ответил старик. – Если вы мне челом, а чем же я вам поклонюсь?
Бонер рассмеялся.
– Что у вас слышно? – спросил он.
– Всегда одно, – начал шут, – много лет ничего другого не слышу, только жалобу.
– Вы этому удивляетесь? – спросил Бонер.
– Удивляюсь! – воскликнул Станчик. – Потому что слыву глупцом, как тот, кого не хотят слушать, одно всегда клокочет и напрасно рот остужает.
Бонер поглядел на как бы застывшего старика, сидевшего с поникшей головой.
– Человеку легче, когда повздыхает, сердцу спокойней, когда выплачется, – сказал он тихо.
А через мгновение добавил:
– Я слышал, двор хочет из-за чумы из Кракова уехать. Правда это? Что вы тогда думаете делать?
– Я? – сказал шут. – Должен идти со двором. Потому что когда-когда, а в беспокойное время шут нужен, дабы хоть капельку хорошего настроения влить в эту горечь.
– Вы что-нибудь слышали о поздке? – прибавил Бонер.
– Я ничего не знаю, – сказал Станчик, – и всегда готов ко всякой дороге, хоть из этого мира в лучший. Сумок и сундуков у меня нет, взяв шапку и палку, всё своё несу в одной руке. Остальное в голове.
От Станчика так никогда ничего нельзя было узнать. Поэтому казначей оставил его в покое, и, минуту постояв, сказал только:
– Если чума вам не страшна, а дорога для вас тяжела, вы знаете, что мой дом всегда для вас открыт.
Станчик поднял своё бледное сморщенное лицо и усмехнулся:
– Вы хотите, чтобы у вашей сокровищницы были такие стражи, как я, которых не соблазняет золото? Гм? Но Станчик знает, что, охраняя сокровища, легче всего получить по хребту! Бог воздаст.
* * *
На следующий день чуть свет в коридорах замка кишело придворными и посланцами.
Старый король с утра отправил посланца за панами Совета, а в первую очередь к подканцлеру, королева отправила каморника к Гамрату, молодой король сидел уже у неё, а Опалинский той ночью спать вовсе не ложился.
Из города тот и этот приносили правдивые и фальшивые новости о внезапно умерших людях. Действительно, казалось, что чума вдруг распространяется, и те, кто её поначалу ставил под сомнение, уже не могли отрицать, что в городе умирали. Но одни надеялись, что следующая за жарой буря очистит воздух, другие – что она сама от благодати Божьей прекратится.
В костёлах выставили реликвии и совершали торжественные молитвы. Все доктора были на ногах, а в аптеках готовили напитки и кадила, ими рекомендованные.
Из всех членов королевской семьи королева Бона была охвачена наиболее сильным страхом.
Всюду в её комнатах горели ароматные палочки, разные бальзамы и воздух был пропитан сильными испарениями средств, которые приносили доктора и рекомендовали одни над другими. Это не уменьшило её беспокойства за себя, мужа и сына.
Но даже в эти минуты ужаса итальянка не забыла о том, что было у неё на сердце – о своей ненависти
