Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
— Вот те на! Еще одна царица, выходит.
— Царица, но только инока. Старицей Великой ее зовут. Крута, сказывали, куда как крута. Милости от нее не жди.
— Известно, чего только за жизнь свою ни натерпелась. Постригали-то, поди, насильно?
— Как иначе? При живом муже да малом сыне какая баба вод клобук пойдет.
— Вот-вот. В монастырь попала с сыном.
— Не-е, сынка у ней отняли. В другой монастырь отправили.
— Видишь, видишь, как тут не озлиться, на людей сердца не держать?
— Да потом-то разрешили будто бы ей с сыном соединиться. В монастыре тоже.
— Толку-то: все равно не семья — так, видимость одна. Монашеский чин блюсти надо.
— Она и блюдет. Иной раз только, гости сказывали, перед иконами в храме на пол упадет, слезами горючими зальется, монашки еле подымут да в келью сведут. Настоятельница ей строго выговаривала: нельзя ей мирскими заботами жить.
— Нельзя-нельзя, а, сам говоришь, с сыном и в Москву поехала, и делами государственными заниматься стала.
Что там, не согрешишь — не покаяшься. Бог простит.
— Царей всегда прощает.
— Да ты что! Как смеешь! Потому и прощает, что есть они не что иное, как наместники его на земле. Нам их слушаться надобно, им за нас перед Господом нашим предстоять.
— Так кого же слушаться — царицу Марину Юрьевну аль Великую Старицу? Старицу-то еще никто на царство не венчал, да в монашеском чине венчать и не будет.
— Вот уж вправду загадку загадал!
— Хороша загадка! До Москвы далеко, до царя высоко, а нам здесь жить надобно. От голоду да лихой смерти себя оберечь. Выкинуть Маринку с атаманом Заруцким отсюда — и весь сказ!
— Быстрей начнем, быстрее кончим. Глядишь, на Светлое Христово Воскресенье звоны услышим, под благовест пасхальный по домам расходиться будем.
— Немного у человека радостей, пусть вернет нам Божескую.
— Пусть вернет!
— А не хочет верой своей люторской поступиться, пущай в другом каком месте по-своему молится, от звуков божественных своего сынка оберегает! Так что ли, други милые!
— Так! Только так!
— Вот, благословясь, на Кремль наш и двинем!
— Проститься пришел, государыня!
— Как проститься, Заруцкий? Что сталось?
— Астраханцы против нас вышли. Кремль со всех сторон окружили. Без боя не отобьемся.
— Осада? Это называется осада…
— Что ж, Марина Юрьевна, на правду глаза закрывать. Осада и есть. Не тебя одну с царевичем защищать надо — одной свиты у тебя, государыня, не менее сотни человек. Им та же беда грозит.
— Знаю. Все знаю. Это ты еще не знаешь, Заруцкий, как оно бывает. Отговорить тебя не могу. Только… только береги себя… Янек… Не как жолнежа, не как регента будущего царского прошу… Как человека… Береги себя, ради Господа нашего Многомилостивого, в щедротах своих неисчислимого. Многострадального, Матерью своей оплаканного, береги…
— Да ты плачешь, государыня? Что ты! Что ты! Вернусь я живой и невредимый. После слезы твоей неоцененной как Бог свят вернусь. Не круши себя, не круши, царица. Все устроится. Все ладно будет. А где гишпанский чернец твой? Благословиться у него на всякий случай хочу.
— Здесь я, здесь, сын мой. Да пребудет с тобой милость Господня ныне и присно, и во веки веков. Будет она тебе покровом нерушимым. Иди, мой сын, не сомневайся, иди!
— Пошел. В самом деле пошел. Вон на детинце говорит с казаками. Смеется. Окно бы отворить — услышать. Отец мой, пошли туда верного человека. Чтобы рядом с вельможным паном. И чтобы — чтобы не попадался ему на глаза. Пошли же, отец мой, поторопись, очень тебя прошу. Ты же найдешь верного человека, правда?
— Постараюсь, дочь моя. Но…
— Потом, потом, святой отец! Я все объясню, только не сейчас.
— Ваше величество, куда так поспешил отец Миколай? Я едва успела уступить ему дорогу.
— Ты слишком любопытна, Теофила. Неужели у святого отца не может быть своих дел!
— Я так привыкла всегда его видеть рядом с вами, ваше величество. Но вы взволнованы. Может быть, я могу быть полезна вам? Прикажите, на детинце столько народу. Все с оружием. И ясновельможный боярин…
— Ты видела Заруцкого?
— Конечно. Ясновельможный боярин командует. Смеется. Он всегда бывает такой, когда отправляется в сражение. Мне стало страшно. Куда же на этот раз?
— Никуда, Теофила. Это астраханцы решили взять наше убежище силой, и вельможный боярин пошел организовывать защиту.
— Это как в Кремле?! Боже правый! Еще раз такое пережить! Лучше умереть. Умереть сразу. Только как же наш царевич?
— Ты снова забываешься, Теофила, — наш царь. Ведь Иван Дмитриевич провозглашен царем Всея Руси. Царем!
— Да, да, царем. Но ведь это его провозгласил ясновельможный боярин пан Заруцкий…
— И что из этого?
— Достаточно ли это для астраханцев? Они такие смутьяны и бунтовщики! Во всем сомневаются, всё обсуждают. Наши шляхтичи рассказывают, что на Торгу разыгрываются настоящие диспуты. Эти горожане никого не умеют почитать.
— Значит, пану Заруцкому придется учить их силой.
— И для этого ясновельможный пан собирается выйти за ворота нашей крепости?
— Может быть.
— Нет, нет, ваше величество, этого никак нельзя допустить! Ведь горожан так много. Они могут силой ворваться в открытые ворота, и тогда… Нет, нет, нет!
— Довольно, Теофила. Немедленно прекрати свои причитания! Вон идет святой отец. Ступай, мне нужно с ним поговорить. И скажи пестунке, чтобы одела Ивана Дмитриевича. На всякий случай.
— Дочь моя…
— Вы расстроены, святой отец? Вас что-то обеспокоило?
— Я выполнил ваше поручение. Ясновельможный пан просил вас быть в доброй мысли. Он уверен в своей победе. И ему, несомненно, виднее, чем простому монаху…
— Говорите же, святой отец, что вам пришло на мысль.
— То, что сначала казалось мне гарантией нашей безопасности, теперь стало представляться мышеловкой. Из нашей крепости нет иного выхода, чем те ворота, у которых собрались бунтовщики.
— Я знала об этом.
— Да, да, но мне просто подумалось, что если положение начнет становиться более серьезным, было бы неплохо вывести вас, ваше величество, вместе с царевичем по любому потайному ходу, чтобы вы могли…
— Спастись бегством. Не договаривайте, святой отец. Я не пойду ни на какой побег одна.
— Но ведь в свое время вы решились бежать в Тушино.
— И вы со мной, как и многие придворные. Знаю. Но тогда у меня на руках не было сына.
— Но вы же с сыном бежали из Тушина.
— И снова — мне было куда бежать. Я знала, что Заруцкий в Калуге. А здесь куда мне держать путь? К кому?
— Это можно рассчитать. Лишь бы вы не лишились свободы.
— Вы правы. Сегодня за мной одинаково усердно охотятся и ставленники царя Романова, и мои собственные родаки. Сегодня король Зигмунт ни о чем не станет торговаться с царицей Мариной. Для него мой титул потерял смысл, раз московский престол стал сниться не только королевичу Владиславу, но и ему самому. Соперники из их числа навсегда закрыли мне дорогу в польские земли. О каком же побеге вы говорите, святой отец?
— Поверь, дочь моя. Господь ни в каком положении не оставит тебя без защиты. Главное — сохранить жизнь себе и младенцу.
— Какой ценой? Превратиться в нищенку, скитающуюся по неведомым дорогам и делающую все, чтобы скрыть свое истинное лицо? Или искать себе места в монастыре под вымышленным именем? Перестать быть царицей даже на словах, даже перед лицом десятка готовых тебе каждую минуту изменить прислужников?
— Дочь моя, неисповедимы пути Господни. Тем более неисповедимы пути, которыми Господь приводит своих избранников на престол. Тебе следует положиться на Божественное Провидение.
— Я так и сделаю. Но пока я просила тебя о Заруцком.
— Я сделал все по твоему желанию. Ты помнишь, дочь моя, молодого монаха моего Ордена — Антонина? Он переоделся в военное платье и смешался с толпой шляхтичей и их прислужников около ясновельможного пана. Единственно, чего я не могу ему объяснить, за чем именно ему следует наблюдать.
— За всем. За каждым словом Заруцкого. Тем более действием.
— Ты перестала доверять своему самому верному слуге? Это невероятно!
— Ты так думаешь, святой отец? Что же здесь такого невероятного?
— Мне не следовало бы тебе этого говорить, дочь моя, но…
— Ты имеешь доказательства его верности, каких не имею я?
— И да, и нет.
— Что значит — да?
— Повторяю, мой сан не позволяет мне говорить о страстях человеческих и уж во всяком случае их поощрять. Но обстоятельства таковы, что я предпочитаю согрешить, но сказать тебе: ясновельможный пан испытывает к тебе далеко не одни верноподданнические чувства.
— Знаю.
— Он объяснялся тебе в них?
— Никогда, святой отец. Да и есть ли нужда в подобных объяснениях? Его поступки, поведение говорят сами за себя.
