Всеволод Соловьев - Старый дом
Борис с изумлением взглянул на него.
— Разве ты можешь теперь об этом думать?
Владимир понял, что стал говорить вслух свои мысли и спохватился.
— Я вовсе не боюсь смерти. Да, так, это единственный прямой исход!.. Но старики? Что с ними будет?
Он знал, что эта фраза победит брата, и, действительно, она победила его.
— Ты прав, — сказал Борис, — прежде всего нужно подумать о них, нужно хоть немного успокоиться и хорошенько все обдумать. Послушай, я не могу теперь туда ехать… не могу никого видеть. Поедем куда-нибудь, все равно куда и потолкуем.
Владимир принял это предложение.
Через несколько минут они сели в карету и уехали. На вопрос кучера: «Куда прикажете?» — Борис ответил: «На Петербургскую сторону». Им нужно было просто ехать как можно дальше.
XIX. ЛОВКИЕ ЛЮДИ
В то время как несколько изумленный кучер возил господ неизвестно зачем на Петербургскую сторону и обратно, они успели, по-видимому, решить все вопросы. По крайней мере, на обратном пути они оба молчали. Если бы кто взглянул на них со стороны, то непременно должен был бы подумать, что все дело в Борисе, а не в Владимире — так как Владимир был гораздо спокойнее.
Он оставался верен себе, оставался верен своей философии, которую, несмотря на молодые годы, применял в жизни уже давно и очень успешно. Он находил, что умный человек должен поставить целью всей жизни — личное счастье, такое, каким он для себя его понимает, и неуклонно стремиться к этой цели. Что касается его собственного счастья, — оно заключалось прежде всего в разработке честолюбивых планов, а затем в удовлетворении скрываемой им от всех страсти к игре и разгулу самых чудовищных размеров.
Он не только признавал в себе эти страсти и не желал с ними бороться, но даже, напротив, положил удовлетворить их всеми способами. Тем не менее, он должен был убедиться, что эти страсти могут стать иной раз источником не только наслаждений, но и волнений, которые легко переходят в страдания. Поэтому он должен был застраховать себя от страданий, достигать душевного спокойствия.
И надо ему отдать справедливость — он научился этому. Это был, действительно, очень хладнокровный человек во всем, что касалось не прямо его, или в том, что он мог так или иначе отстранить от себя.
Как бы отнесся он к поступку Катрин и всем открытым сегодня обстоятельствам, если б он любил ее — неизвестно. Но он любил ее ни больше, ни меньше как и всякую женщину, с которой встречался, которая ему приглянулась и чью благосклонность, пока эта благосклонность ему не надоела, можно было купить за деньги.
Из своего брака с Катрин он уже извлек всю пользу, на какую рассчитывал, и, как это всегда бывает, ему показалось, что польза была невелика, что он, пожалуй, и без помощи связей Катрин мог бы добиться того, чего добился. У него осталась только капризная и даже злая жена, успевшая очень скоро надоесть ему. Но он находил безумным сожалеть о прошлом и плакаться на сделанную ошибку. К тому же разве не все равно: для его положения нужна семейная обстановка, нужна именно такая жена, совсем светская, умеющая принять, блеснуть, заставить говорить о своем великолепии.
Само собою разумеется, что со времени своей женитьбы он многократно изменял жене, даже ни разу не задав себе вопроса — имеет ли право поступать так. Он просто не считал нужным, ради своего нового семейного положения, изменять привычный образ жизни, в котором большую роль играли разнообразные любовные приключения.
Между прочим, еще будучи женихом Катрин, он случайно встретился с одной скромной молоденькой девушкой, приглянувшейся ему гораздо более невесты. Он нашел очень заманчивым одновременно вести два дела, обманул доверчивую девушку, соблазнил ее, оторвал от семьи и поселил в укромном домике на Васильевском острове.
Девушка эта любила его до безумия и, странное дело, она и ему, в свою очередь, не надоела так быстро, как другие. Он до сих пор, хотя и не так часто, как прежде, посещал домик на Васильевском острове, и в этом домике был теперь маленький ребенок, его сын. Но на ребенка он обращал мало внимания. Ему нужен был не «такой» ребенок, а «настоящий», законный сын.
Катрин дала ему сына — и это было хорошо, и так следовало.
Он пока еще не чувствовал ровно никакой нежности к маленькому Сереже, но в то же время был рад его существованию, относился к нему как к очень ценной вещи. Этот крошечный мальчик был продолжателем их старого рода и это, в его глазах, все же имело большое значение.
Когда Сереже случалось хворать, отец не мучился, не страдал нисколько, но немедленно же призывал самых лучших докторов, расспрашивал их, следил за ходом болезни ребенка. Мальчик был в сущности очень крепкий и здоровый, и вид его доставлял Владимиру приятное сознание, что продолжение рода Горбатовых обеспечено. Он не желал больше детей, но все же примирился с этой мыслью. Ему только хотелось, чтобы на этот раз это была дочь.
Он хорошо видел признаки некоторой интимности между женою и графом Щапским и не обращал на это особенного внимания, даже, пожалуй, протежировал такой интимности. Щапский был ему нужен, а Катрин, думал он, с ее холодностью, конечно, не увлечется; ведь это у нее только тщеславие, кокетство — и больше ничего. Он был почему-то уверен, что она, несмотря на полное отсутствие в ней каких бы то ни было нравственных понятий, неспособна на падение из гордости.
И вдруг ему приходится в ней так ошибиться! Он бы ей простил все, но тут оказываются последствия, а главное — скандал. Положим, скандал еще не распространился, его можно предупредить. Но нужно же было случиться такому несчастью, что все это стало известно Борису, то есть именно тому человеку, который не должен был знать этого… А все же нужно затушить это дело и по возможности все сгладить!..
Он убедил брата в том, что так нужно ради «стариков», и объявил ему, что сейчас же, не откладывая, поедет к Щапскому.
Борис только изумился его хладнокровию.
— Я не могу понять, — сказал он, — зачем тебе отправляться к этому человеку? Если мы так решили, то как же можешь ты с ним объясняться… и вдобавок у него в доме? Это унизительно!
— Унизительно? — проговорил Владимир. — Не думаю… смотря по тому, как я буду объясняться… и, мне кажется, унижен будет он, а не я…
— Владимир, я за тебя боюсь.
— Не бойся! Да вот что, я сначала поговорю с нею, а там будет видно…
Они подъехали к своему дому и расстались.
Владимир отправился к жене, а Борис поехал к Нине, чтобы хоть несколько отдохнуть от всех этих волнений и успокоить тех, кто, конечно, тревожился его отсутствием.
Владимир появился перед Катрин, ожидавшей уже этого объяснения с ним и хорошо к нему приготовившейся. Ей пришлось обедать одной и на вопросы, сделанные ею прислуге, она узнала, что Владимир Сергеевич и Борис Сергеевич куда-то вместе выехали. Она поняла, что это значит…
Муж застал ее очень тихой и печальной. Он не успел еще открыть рта, как она уже заговорила:
— Я не знаю, что мне делать, — говорила она. — Сегодня произошло у нас без тебя совсем для меня неожиданное… Я вижу, как я жестоко обманулась в твоем брате.
Затем она сплела ему целую историю, из которой Борис выходил извергом, или, по меньшей мере, сумасшедшим. Она, по ее словам, давно заметила, что он ее ненавидит, и эта ненависть только еще усилилась с тех пор, как он стал женихом. Может быть, он догадался о том, до какой степени ей противна его невеста… Он влетел как безумный после визита Щапского, наделал ей самых ужасных дерзостей, обвинил ее в разврате, в измене мужу, в том, что ее будущий ребенок — смешно даже сказать — ребенок Щапского.
— Наконец, если бы я не убежала, он стал бы меня бить!.. Я была в таком ужасном состоянии!.. — так закончила она и принялась горько, но тихо плакать.
Потом опять заговорила:
— Никого нет… я думала, что я умру… и, во всяком случае, я теперь уверена, что это плохо кончится… Если бы ты знал, что я чувствовала! Но, видно, Бог все же сжалился надо мною… я жива, хотя и не знаю, что будет дальше… Я вот не могу подняться… я все так разбита… такая тяжесть!.. И одна… одна… некому помочь мне! Я бы поехала к матери, но она еще не вернулась из деревни… А ты… разве ты мой защитник? Я ждала тебя… и я уверена, что он уже Бог знает что рассказал тебе.
Она замолчала и продолжала горько и тихо плакать. Владимир подавил в себе злобу, подступившую к его сердцу, и только с изумлением глядел на нее.
— Да, конечно, он все сказал мне! Скрывать от меня такие вещи он не имел права…
— И ты, конечно, уже поверил? — сквозь слезы оскорбленного достоинства спросила она.
— Он никогда не лжет.
— Так, значит, — я… я лгу?
— Если бы вы даже и вообще не лгали, то все же в таком случае солгали бы непременно.
Катрин всплеснула руками и закатила глаза.
