Дмитрий Мережковский - Бремя власти: Перекрестки истории
Появлению подобной легенды в стране, периодически сотрясаемой самозванством (только Петров III было около 40, из них самый знаменитый, восьмой, – «анпиратор» Емелька Пугачов), едва ли стоит удивляться. Этот феномен – прямое следствие существующей мифологемы о власти. Действительно, все самозванство было замешано на той идее, что явившийся за венцом своих предков очередной соискатель и есть единственный законный наследник; он – бесспорный богоданный государь, а раз богоданный, значит добрый и справедливый. Соответственно тот, против кого выступает самозванец, – незаконный, несправедливый – подлинный са-мо-зва-нец. Борис Годунов и Василий Шуйский, неудачливые основатели новых династий, в атмосфере всеобщего недоверия прилагали все возможные силы, чтобы доказать. невозможность подобных явлений. Мертвые не встают! Оттого, к примеру, царевича Дмитрия царь Шуйский спешит объявить святым: орешки в нетленных перстах, чудеса исцеления у гроба. Ну как такому чуЪу «жива быть»? Тут только один выход – упокоиться вместе со своим взрывчатым именем под известковой плитой убиенным царевичем-отроком.
Однако оказалось, что и канонизация – не аргумент. Смута набрала силу, придав на два столетия теме легитимного наследования кровоточащую остроту. Потому Романовы к зыбкому основанию о родственной связи с угасшей династией поспешили прибавить более веское – Божественный Промысел, изначально суливший Михаилу Федоровичу «Мономахов венец». Эту идею, между прочим, не забыли и позднее. На коронационной медали Елизаветы Петровны была надпись: «Промысел
Божий чрез верных подданных». И если аналогия с избирательным Земским собором 1613 года здесь еще пристойна: собрались выборные от сословий, поспорили и выказали «Промысел Божий» – посадили на трон Романова. То с Елизаветой получилось не очень гладко: собралась компания бравых и не совсем трезвых лейб-преображенцев и понесла на плечах во дворец еще один «Промысел» – «дщерь Петрову».
Истории неизвестно, сколь много человек усомнилось в правах Екатерины. Но оппозиция, пускай разрозненная, неорганизованная, существовала. На то были свои причины. В глазах вкусившего плоды просвещения дворянина для овладения троном нужны были законные основания (юридические нормы). А они были, мягко говоря, сомнительны. Вот А. С. Пушкин пишет о заслугах императрицы:
Мы Прагой ей одолжены,И просвещеньем, и Тавридой…
Однако же матушка-императрица для поэта, спустя десятилетия, все равно останется пришлой принцессой, укравшей престол у мужа и сына. Не случайно его герои (вспомним Дубровского и Гринева-старшего, подавших в отставку по восшествию Екатерины) не желают служить новой правительнице, а дед поэта, предмет семейной гордости, вообще фрондер:
Мой дед, когда мятеж поднялсяСредь петергофского двора,Как Миних, верен оставалсяПаденью третьего Петра.Попали в честь тогда Орловы,А дед мой в крепость, в карантин,И присмирел наш род суровый…
Относительно крепости, куда якобы угодил Лев Александрович Пушкин, у историков есть определенные сомнения. Источники о том крепко молчат. Не говоря уже об отсутствии Льва Александровича на момент переворота в столице. Скорее всего, здесь реальность перемешалась с семейным преданием, усладив сознание великого поэта мыслью о том, что он – из рода вечных бунтарей [43; 156–164].
Для нас, впрочем, важна реакция правителей на подобные протесты. В данном случае – Екатерины II. В продолжении всего правления ее не покидало чувство опасности, которое уловили внимательные придворные. Переворот оставил в ее сердце «некоторое беспокойство и ненадежность на постоянную себе преданность от вельмож и народа». Отсюда ее «правило», как заметил один из ее современников: «…власть забрать в единые (свои) руки» [20; 278–279].
В связи с этим Екатерина придавала огромное значение настроениям, толкам, сплетням – всему тому, из чего складывалось общественное мнение. «Что говорят о произвождениях и награждениях?» – настойчиво интересовалась она после очередного масштабного производства в новые чины. Делала она это не только для того, чтобы усладить свое честолюбие восторгом облагодетельствованных подданных. Она чутко улавливала настроения, отмечая обиженных и запоминая реакцию награжденных.
Императрица не просто осознала силу общественного мнения для формирования своего имиджа (не случаен девиз Века Просвещения – «Идеи правят миром!»). Подобно Людовику XIV, первопроходцу в этой области, она научилась манипулировать и управлять им. По возможности – покойно, пером, печатью, сердечным вразумлением, прибегая к помощи закона. С одобрения императрицы на свет явился «Указ о неболтании лишнего» (1763), призванный «укоротить» языки любителям разного рода слухов.
Однако при необходимости императрица не отказывалась от средств сильнодействующих. Для этого у нее был свой «домашний палач» – С. И. Шешковский, доказавший, сколь неосмотрительно поступил незадачливый Петр Федорович, распустив Тайную канцелярию. С Шешковским Екатерина проработала душа в душу 32 года. За это время о методах его «вразумления» сложились настоящие легенды. Особенно будоражали всех разговоры о знаменитой комнате Шешковского с опускавшимся вниз стулом. Смысл изобретения сводился к тому, что наказуемый, оставаясь «инкогнито», подставлял палачу лишь известные мягкие места, которые издавна широко практиковались в воспитательном процессе. Легенда оставалась легендой. Зато доподлинно известно, что Шешковский по указанию императрицы так умело наставлял некоторых дам и кавалеров, что те долго еще пребывали в великой задумчивости [45; 107].
Отъезд Екатерины II из Петергофа в Петербург 28 июня 1762 года
Особенно внимательно Екатерина отслеживала слухи о себе и своем правлении. Подобная линия давала ей возможность постоянно вносить коррективы и обновлять образ правителя. Сообразив, сколь недолговечен имидж Спасителя, она поспешила дополнить его чем-то более весомым и постоянным. Сыскать это весомое и постоянное было нетрудно. Императрица в очередной раз обратилась к одолению извечных Российских недугов: бесправию, произволу, бессудью. Было найдено и средство лечения – все то же законодательство. Екатерина – законодательница – вот образ, который эксплуатировался ею на протяжении долгих лет царствования. Он был подкреплен не только обширным правотворчеством. Славу ей создал знаменитый Наказ – результат упорного, кропотливого труда императрицы, предмет безмерного восторга современников и иронии многих потомков. Императрица вполне искренне надеялась многое исправить в российских порядках. Но верная своему правилу избегать острых углов, она вынесла Наказ на обсуждение «разных персон вельми разномыслящих». Советчики постарались, и с разрешения автора более половины из того, что писано было, «вымарали» [17; 149]. Екатерина «вымаранное» не отстаивала, отчего радикализма в Наказе сильно поубавилось. Можно до бесконечности спорить относительно позиции начертательницы, столь снисходительно отнесшейся к своим критикам. Несомненно, однако, что имидж Екатерины в глазах дворянства только возрос: жесткая критика, особенно в вопросе крепостного права, отражала взгляды большинства помещиков. Тем самым императрица была выведена из-под огня возможной критики, сохранив при этом реноме милосердной и просвещенной правительницы.
И сама императрица, и ее окружение искренне верили в могущество закона. «Мудрейшее законодательство сделает Россию, по-человечески говоря, самой счастливой из всех народов на земле», – объявляла императрица в 521 статье Наказа. На деле этот документ оказал на современников более нравственное и общественно-политическое влияние, нежели юридическое, способствовав «смягчению нравов». Призванный быть руководством для депутатов Уложенной комиссии в их работе над основами законодательства, он таковым и остался по причине роспуска самой комиссии. Зато резонанс был столь сильный, что в итоге произошло окончательное общественно-политическое признание прав Екатерины [44; 116–117]. Она не по «плоти», а по духу и делам своим была объявлена продолжателем дела Петра, ставшего к тому времени символом державного могущества империи.
Ознакомившись с Наказом, депутаты единогласно приняли решение преподнести Екатерине титул «Великой, Премудрой Матери Отечества». Императрица два первых звания отклонила, объявив, что «о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить», премудр же «один Бог». Но титул Матери Отечества был ею с благодарностью принят [56; 345–346]. Так произошло ее своеобразное публичное «венчание» уже с Петром I – Отцом Отечества. В эпоху Просвещения эти аналогии были самодостаточными для признания восприемства. Сбывались таким образом пророчества Сумарокова относительно радужных перспектив правления Екатерины:
