Константин Симонов - Товарищи по оружию
– Очень тебе благодарен. – Артемьев пододвинул Полынину стоявшую под столом табуретку. – Я быстро. Дай ту записку, если у тебя с собой, я просто припишу две строчки, новостей особых нет.
Он сказал неправду. Новости были, и важные для него: он получил за майские бои орден Красного Знамени. Это он и приписал внизу на старой записке и, опять сложив ее пополам, послюнив химический карандаш, обвел полустершийся в кармане у Полынина адрес.
– Вот за это уважаю, – встал Полынин, хотя и не торопивший Артемьева, но довольный, что тот так быстро управился с письмом. – А то мне на рассвете лететь, а до этого еще дел полная коробочка.
– Если заехать времени не будет, – сказал Артемьев, – запечатай в конверт и брось. В Москву или дальше?
Полынин пожал плечами, сунул письмо в карман гимнастерки и вышел из палатки. Артемьев тоже вышел. Тронутый вниманием, он хотел сказать об этом
– Будь здоров! – быстро сказал Полынин, заторопившись как всегда, когда угадывал, что кто-нибудь хочет выразить ему свои чувства.
Фигура Полынина исчезла за поворотом хода сообщения, но Артемьев не торопился в палатку. Глядя на спивавшееся с землей темно-серое, без единой звезды, небо, он особенно остро чувствовал в эту минуту всю непреодолимость для себя того расстояния до Москвы, которое так легко, всего за двое суток, пролетит листок блокнота, взятый с собой Полыниным.
«Неужели, – спрашивал он себя, – если здесь все кончится, а там, на западной границе, наоборот, начнется, я все равно останусь тут, на Хамардабе, на зимних квартирах, буду ездить то на правый фланг, в район Эрис-Улыйн, то на левый, к Буир-Нуру, и каждый день докладывать в двадцать три разведсводку, согласно которой не произошло ничего особенного? Логика подсказывает, что так оно и будет. Там, на западе, спокойно обойдутся без капитана Артемьева, а здесь не захотят обойтись без тебя, потому что ты один из винтиков того штабного механизма, который но любят без необходимости разбирать по частям».
– Эй, Артемьев! – донесся из палатки голос майора Беленкова.
– Да, – нехотя отозвался Артемьев.
– Брось прохлаждаться. Посмотри: нет ли у тебя кого-нибудь из четвертого гаубичного, что стоял раньше в Чаньчуне? А то у меня без этого работа стоит.
– Сейчас. – Артемьев поднял полог и зашел в палатку.
Через двое суток Полынин сидел в Москве, на Усачевке, на квартире у Артемьева.
Кроме него и Татьяны Степановны, за столом сидела еще и Маша, утром приехавшая из Вязьмы, чтобы посоветоваться с матерью, хотя советоваться было уже не о чем. Синцов еще девять дней назад, сразу как его призвали, уехал эшелоном на Смоленск, и сегодня, узнав, что наши войска утром перешли польскую границу, Маша была твердо уверена, что Синцов где-то там, может быть даже – в бою, под пулями и снарядами.
Она помнила, как весной все точно так же неожиданно произошло с братом, с Монголией, откуда теперь прилетел с письмом от него этот летчик. Очевидно, наступало время привыкать к неожиданностям. Маша уже поняла, что приехала к матери вовсе не советоваться, а просто не вытерпела первого приступа одиночества.
Татьяна Степановна, понимая состояние ее души, занялась теми домашними делами, за которыми можно разговаривать.
Перегладив на обеденном столе кое-какую мелочь, она смотала два мотка шерсти, перештопала несколько пар старых, завалявшихся у нее Машиных чулок и заставила Машу прострочить на машине две наволочки, которые предназначались в Вязьму, но были еще только смётаны.
За этими занятиями и застал женщин Полынин.
При том количестве дел, какое было у Полынина, прилетевшего в Москву утром и завтра улетавшего дальше в Минск, другой на его месте просто бросил бы записку Артемьева в почтовый ящик. Но Полынин в делах товарищества был щепетилен и в двенадцатом часу ночи стоял у дверей артемьевской квартиры. Внизу, у подъезда, его ждало такси, на котором ему еще предстояло ехать в Монино, чтобы повидаться с матерью, помыться под душем, переменить белье и взять новое обмундирование. На этом же такси он должен был вернуться в Москву, чтобы к рассвету попасть на Центральный аэродром.
Он стоял и терпеливо жал на неработавший звонок.
Наконец, прежде чем сунуть письмо в почтовый ящик, он для очистки совести постучал. Маша услышала стук и, безо всякой логики решив, что это вернулся Синцов, стремглав побежала открывать дверь.
Перед ней стоял летчик с удивленным лицом человека, уже не рассчитывавшего, что ему откроют.
– Мне Татьяну Степановну, – сказал Полынин, глядя на Машу и подозревая, что попал не в ту квартиру.
– Пожалуйста. – Маша пропустила Полынина и, как ему показалось, окинула его неприязненным взглядом. На самом же деле, открывая дверь, она ждала увидеть Синцова, а это был не Синцов – вот и все.
Через пять минут Полынин уже сидел за столом и пил чай. Напротив него сидела расчувствовавшаяся от записки сына Татьяна Степановна, а рядом – очень строгая Маша.
Узнав, что Маша сестра Артемьева, Полынин разглядывал ее миловидное лицо с мимолетным и чистосердечным восхищением. Он летел с войны на войну и не думал сейчас ни о каком будущем, кроме военного. Но как раз это и позволяло ему откровенно любоваться Машей. Он прикинул по часам, что, если, выехав за Окружную, как следует «газануть» до Монина, то, пожалуй, можно пробыть здесь еще минут двадцать.
– Что вы все молчите, ничего не расскажете? – сказала Татьяна Степановна. Еще раз перечитав записку сына и вытерев глаза, она внимательно разглядывала Полынина и два ордена Красного Знамени у него на груди, точно такие же, какой будет носить теперь Паша.
Полынин сказал, что, откровенно говоря, он по случаю возвращения из Монголии немного выпил на ходу с товарищами и в таких случаях предпочитает помалкивать.
– Так вот и Паша, – без осуждения сказала Татьяна Степановна, – если немного выпьет, а показать не хочет, сразу становится важный, как гусь.
Маша не выдержала своего строгого вида и расхохоталась.
– Когда же вы все-таки видели Павла, когда он писал записку?
– Позавчера.
– Просто не верится.
– А почему не верится? – спросил Полынина,
– Позавчера он так вот сидел с вами, как я?
– Так вот и сидел, как вы.
– А как он сейчас выглядит? – спросила Маша.
– Нормально, – ответил Полынин с искренней уверенностью, что одно это слово исчерпывает все, что можно и должно сказать об Артемьеве.
Маша улыбнулась. Этот глядевший на нее во все глаза летчик с рваным ухом и аккуратно-красивым лицом, кажется, действительно решил помалкивать, хотя и не производил впечатления даже самую малость выпившего человека.
– А скажите, как все-таки его рана? Совсем ли его вылечили? Как ваше-то мнение? – снова отерев платком глаза, уже в третий раз спросила Татьяна Степановна. Она лишь сегодня от Полынина, коротко упомянувшего, что он познакомился с Артемьевым в госпитале, узнала, что Павел был ранен.
– У нас, не вылечив, не выписывают, – назидательно сказал Полыни и.
– А не может быть, что слишком рано выписали?
Полынин пожал плечами, не зная, что ответить. Маша с удивлением смотрела на мать, впервые видя ее такой расчувствовавшейся, задававшей чужому человеку нескладные и ненужные вопросы. Татьяна Степановна сама понимала их ненужность, но была не в силах совладать с той радостной растерянностью, которую вызвали в ней несколько строчек сына, написанных его собственной, теперь уже снова здоровой рукой.
Подобно большинству окружающих, Татьяна Степановна в течение всех этих месяцев, не читай она редких и не всегда до конца попятных сообщений ТАСС, ни по каким другим признакам не могла бы догадаться, что там, на Дальнем Востоке, идут военные действия. Так же торговала магазины, так же приходили в Москву и уходили из нее поезда, все о том же, о чем всегда, говорило радио и писали газеты. И, наверно, именно поэтому известие, что ее сын еще три с половиной месяца назад участвовал в боях и был ранен, произвело на нее особенно сильное впечатление своею внезапностью.
– Мы вчера в газетах прочли – там, в Монголии, как будто все кончилось? – спросила Маша не столько для себя, сколько для матери. – И уже соглашение здесь, в Москве, подписано. Как вы думаете, там теперь действительно все кончилось?
– Позавчера не подумал бы, – Полынин вспомнил свои последний страдный халхин-гольский день, – но раз подписали, – значит, всё! Теперь глазное дело – на западе.
