Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Другие свойства охотников:
«Охотники не знают сути вещей и своей собственной сути. Они лишь ищут силу, чтобы через нее познать свою суть».
Охотнику, чтобы «шагнуть в гатуат», требуются различные «помощники», в том числе «махр», «таирн» и «кромм»; – что это такое, Рыбак не потрудился разъяснить.
Охотники, в отличие от «воинов» и «пастырей», продолжают поклоняться богам краннона.
Чтобы перейти на следующую ступень посредничества, охотнику необходимо сделать «три шага навстречу туману»: во-первых, отказаться от своей привязанности к краннону, то есть к нашему земному миру; во-вторых, найти для себя «место силы»; наконец, научиться «останавливать время краннона».
Как только охотник за силой приобретает эти три умения, он перестает быть охотником и становится «воином силы-знания».
Воин – вторая ступень. На языке гельветов такой человек называется «гатуатер». Это слово некоторые переводят как «мастер» или «заклинатель», но это – неправильный перевод.
Воин перестает поклоняться богам краннона и почитает главным образом Тевтата или Эпону.
В отличие от обычных людей и охотников за силой, воин не ходит в храмы или святилища, а «служит гатуату на любом перекрестке».
Охотнику, чтобы шагнуть в гатуат, нужен либо праздник, либо помощник. – «Воин каждый день живет в празднике». И помощники ему не требуются, потому что он сам помощник – не только для людей, но и для охотников за силой. Он делится с ними своей силой, которой у него с избытком, а за это аннуин и «пастухи» одаряют и вооружают его знанием ореха или знанием ольхи – в зависимости от того, к какому из двух больших гатуатов он принадлежит: перекрестку Тевтата или перекрестку Эпоны.
Воину сила не нужна, потому что он чувствует, слышит и видит, что знание намного могущественнее силы, той силы, которая царствует и так ценится в кранноне. Ибо сила нашего мира – ненастоящая. В сравнении со знанием – особенно со знанием дуба, – сила краннона выглядит «жалкой немощью и тщеславной суетой». (Представь себе, Луций, это мой гельвет так выразился на своей вроде бы корявой латыни!)
Воин уже постиг свою суть. Но суть вещей еще не познал. Когда же, наконец, он познает ее, то перейдет на третью и высшую ступень.
Он станет куроем – «божественным пастухом» или «солнечным коневодом». Первый служит Тевтату, второй – Эпоне. Вернее сказать: не служит, а «содействует», потому что, став куроем, человек начинает поклоняться уже не богам гатуата, а тому, кого обычные люди называют Таранисом, богом аннуина, а знающие люди должны называть Орлом.
Собственно говоря, курои – уже не люди, потому что у них нет того, что мы называем телом, и нет того, что мы именуем душой. Они, как выразился Рыбак, «соединили свою суть с сутью вещей», и посему, когда их иногда удается увидеть, выглядят словно «коконы знания».
Как правило, курои живут в аннуине. А когда им надо спуститься в гатуат, они заимствуют чью-нибудь душу, или, если им приходится явиться в кранноне, берут чье-либо тело, так сказать, принимают форму.
(3) Тут Рыбак прервал свое заумное повествование и замолчал.
И я решил не прерывать его молчания. Хотя у меня накопилось много вопросов. И главным из них был такой:
«А ты к кому себя причисляешь? Кто ты – охотник, воин или, может быть, «божественный пастух» или «солнечный коневод»?»
Словно читая мои мысли, Рыбак вдруг лукаво посмотрел на меня и сказал:
«Я двадцать лет под руководством одного воина охотился за силой. Потом сам стал гатуатером, то есть воином… Но чтобы стать куроем, мне надо по меньшей мере умереть и расстаться с телом. А мне этого пока нельзя сделать. Пока мой маленький друг заикается».
Я благодарно улыбнулся и продолжал мысленно формулировать вопросы. Вопросы были такими:
«Что такое место силы? Как можно остановить время? Каким образом воин приобретает знание? Чем знание ореха отличается от знания ольхи? И что такое знание дуба? И каким знанием обладает этот самый курой, который не имеет ни тела, ни души?»
Я надеялся, что Рыбак и на эти вопросы ответит. Но он перестал читать мои мысли.
VI. Сначала мы шли по тропинке. Потом оказались на узкой проселочной дороге. Затем дорога ушла вправо, а мы, двигаясь точно на запад, опять пошли по тропинке, вошли в смешанный лес, потом вышли из него, и перед нами открылась широкая поляна, усыпанная пестрыми цветами и покрытая яркой, удивительно зеленой для этого времени года травой.
Рыбак велел мне собирать цветы. Я решил – для венка. И разглядев неподалеку прямо-таки заросли каких-то ярких и высоких фиолетовых цветов – ты помнишь: цвета нашего «перекрестка» серый и фиолетовый? – собрался сорвать один из них. Но Рыбак слегка ударил меня по руке и укорил:
«Эти нельзя. Они…» – и дальше произнес несколько слов на непонятном своем языке.
«А какие можно?» – спросил я.
«Делай, что тебе говорят, и не задавай глупых вопросов», – последовал ответ.
Вокруг росли лишь красные и желтые цветы; – а это, как ты помнишь, цвета наших «противников».
В глубине поляны я заметил несколько синих бутонов и двинулся в их направлении. Но когда до цветов – вблизи они оказались на редкость стройными и красивыми, не просто синими, а разных оттенков: от нежно-голубого до царственно-фиолетового! – когда до этих цветов мне оставалось совсем ничего, Рыбак неожиданно схватил меня за плечо и рванул к себе.
«Опять не то?» – спросил я, потому что гельвет молчал, испуганно на меня глядя.
«Выбор красивый, – тихо ответил Рыбак. – Но неужели ты не почувствовал, что цветы тебя заманивают? Под ними – бездонное болото».
Я удивленно осмотрел поляну, на которой мы находились. Никаких признаков болота я не обнаружил.
Рыбак же покачал головой и обиженно произнес:
«Поверь старому гатуатеру. В сумерки почти каждая цветущая поляна может превратиться в коварное болото».
Я посмотрел на небо. Солнце едва достигло западной стороны неба и не собиралось склоняться к закату.
Я тоже решил обидеться и сказал:
«Как я могу собирать, когда всё не то и ничего нельзя?»
«А ты прими помощь, которую тебе предлагают», – ласково улыбнулся мне Рыбак.
«Какую помощь?» – по-прежнему обиженно спросил я.
Гельвет приложил палец к губам, а затем повернулся и этим же пальцем указал в противоположную сторону.
«Вон, серый жук сидит на белом цветке. Он уже давно хочет помочь тебе. Но глупый маленький римлянин не слышит и не чувствует».
Действительно, в нескольких шагах от нас я увидел цветок и жука. Бутончик цветка действительно был белым. Но жук был не серого, а пронзительно черного цвета.
И словно читая мои мысли, Рыбак произнес:
«Да, в сумерках цвета изменяются. Даже опытный охотник за силой не всегда умеет правильно различить».
Следуя указаниям гельвета и с помощью жука я стал собирать цветы. Выглядело это так:
Жук перелетал с цветка на цветок. Я подходил к цветку, на котором он сидел, просил у цветка прощения за беспокойство, просил вылечить мой недуг, осторожно срывал стебель, а после шел к цветку, на который перелетел жук, благодарил жука за содействие, и жук перелетал на следующий цветок, а я, обращаясь к растению… Так повторилось раз семь или восемь – я не вел точного подсчета навязанным мне странным действиям.
Цветы были разной расцветки, но желтых и рыжих среди них не было ни одного.
(2) Последний цветок, который я сорвал, рос на берегу ручья, с правой стороны огибавшего поляну.
Я не мог не обратить внимания на его воду. У Овидия в пятой книге «Метаморфоз» есть такие строки:
Вот подошла я к воде, без воронок, без рокота текшей,
Ясной до самого дна, через которую камешки в глуби
Можно все был счесть, как будто совсем неподвижной…
Ей-богу, Луций, точнее не опишешь. Только у Назона – река. А тут был ручей, хотя достаточно широкий и глубокий. И далее у Овидия – «ветлы седые». А возле моего ручья почти не было растительности. За исключением двух ореховых деревьев: стройных, одноствольных внизу и раскидистых – кверху. Они росли по обе стороны лесного потока и как бы образовывали ворота, через которые ручей протекал.
К этим «воротам» подвел меня Рыбак и усадил на пригорке.
Он отобрал у меня сорванные цветы и стал их долго и молча разглядывать. А я смотрел на ручей, «будто совсем неподвижный». Я не удержался – взял маленькую веточку и бросил в воду. И палочка быстро заскользила вдоль берега! При этом вода в ручье продолжала оставаться как бы недвижимой.
Гельвет тем временем стал медленно и осторожно отделять бутончики от стебельков.
Мне надоело его молчание, и я спросил:
«Здесь мы кому будем представляться?»
Рыбак безмолвствовал. И я продолжал:
«В прошлый раз была ольха. Ольха, как я понимаю, – это Эпона… Теперь – орех. Орех означает Тевтата?… Или Меркурия… Или двуликого Януса… Тем более, что мы видим два дерева. И ворота открыты. Только для ручья? Или для нас тоже?»
