Степан Злобин - Степан Разин (Книга 2)
От волнения у него пересохло в горле...
– Пить! – прохрипел он, не зная, кого позвать.
– Прочкнулся?! – услышал он незнакомый голос.
Степан приоткрыл зажмуренные от боли глаза и увидел над собой седые усы и бритый, покрытый торчащей щетиной подбородок, из-за нависших клокастых бровей недобрый взгляд косоватых глаз – и сразу признал Мироху Черкашенина, похожего на турка, горбоносого лекаря.
– Испей! – грубо и густо сказал Мироха, поднося ко рту Разина глиняную сулейку. – Во имя отца, – произнес Мироха, когда он сделал глоток, – и сына, – промолвил он, поднося сулейку для второго глотка, – и духа святого! – закончил Мироха, дав третий глоток.
Целебное, благостное тепло заструилось по телу Степана.
– Будь здрав, атаман! – произнес Мироха. – Насилу тебя отходили... Молчи, молчи! Спи! Заутра проснешься, тогда слово молвишь, а ныне ты сон чуешь: язык ленив слово молвить, глаза не хотят глядети – только б лежать да молчать, ничего не слышать, не помнить, и уши как ватой забиты, и памяти нет ни к чему. Спи! – повелительно заключил Мироха.
– Сон напускаешь?! – внезапно сказал Разин. – Брось! Не время мне спать!
– Время спать! – настойчиво возразил Мироха. – Ум смутен, зор тускл, и памяти нет...
– Брось баловать! Не тот я дался, чтобы голову мне заморочить! – упрямо воскликнул Степан.
– Когда врачеваться не хочешь, лечи себя сам, а я за тебя не ответчик! – с обидой сказал удивленный Мироха.
Сотни раненых казаков подчинялись велению его слова, а этот мятежник восстал...
– Отвяжись! – сказал Разин. – Гришатка! – позвал он, услышав, что скрипнула дверь со двора.
– Вреда себе хошь?! – с угрозой сказал Мироха.
– На тебе нет ответа. Ступай! – уже с досадою огрызнулся Степан.
Из соседней комнаты, услышав их голоса, не успев с мороза раздеться, вбежала Алена.
– Степанка! – вскричала она и, как была – в инее и в снегу на платке, кинулась на колени возле Степана, обняла его ноги, припала к нему головой... и не сдержалась: плечи ее затряслись от плача.
Степан провел по ее волосам ладонью.
– Вот и жив! – сказал он.
Мироха взглянул на них и, безнадежно махнув рукою, с обидой вышел.
– Гришка где? – слегка прижимая к себе голову Алены, спросил Разин.
– С Прокопом порченым подружил. Все проруби рубят да рыбу ловят... Страшусь: припадочный пес, утопит мальчонку! – сказала Алена, подняв лицо с полными слез, но сияющими от счастья глазами, в которых не было тени тревоги за Гришку.
Она взглянула на мужа, и снова лицо ее скрылось под низко упавшими волосами...
– Прокоп от рождения рыбак, – чего ему утопить! – возразил Степан. Он взглянул на Алену, припавшую снова к нему головой, усмотрел в волосах у нее седину. – Измучилась ты тут со мной. Сколь я долго без памяти был?
– Да уж дома шестую неделю, Степанушка! Лучше, да хуже, да лучше, да хуже... Не спали все возле тебя: Наумыч, Прокоп, да я, да Мироха... Сказывал он: как очнешься – блюсти тебя от невзгоды, слова лишня не молвить, а пуще... – Алена осеклась.
– ...про ратны дела? – с усмешкой, чуть глянувшей из-под усов, подсказал он. – Ну, блюди... Ты блюди – мне скорей бы быть здраву! Тезка где? – внезапно спросил он.
– Ночь у тебя просидел. Спит, чай, дома...
– Взбуди его поживей, чтобы мигом сюда, да Прокопа тоже...
– Да что ты, Степанушка! – всполохнулась Алена, услышав холодный и повелительный голос мужа, каким она знала его в минувшее время. Этот резкий и требовательный голос, как признак его здоровья, Алену обрадовал, но в то же время обидел: "Едва на одну духовинку хватило его. Как кошку – погладил по волосам, да и «брысь, пошла с рук!».
– Чтоб мигом! – твердо сказал Степан.
Но, извещенные лекарем о случившемся, казаки уже сами вбежали в землянку.
– Здоров, Тимофеич! Здоров, батька, сокол мой! Жив и здоров! – закричал Наумов.
– Сто лет тебе здравствовать! – сдержанно сказал за спиною его Прокоп.
– Входи, входи, атаманы, садитесь, цедите вина али браги, чем там казачка богата...
– Я мигом, Степанушка! – отозвалась Алена, уже хлопоча с закуской.
Но Степан перебил ее:
– Ты, Алена, покуда сойди на часок к соседке.
– Степан Тимофеич! – взмолилась она.
– Выйди, выйди, – настойчиво повторил он.
И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей.
– Ну, сказывай все, атаманы, без кривды – как было, когда меня порубал драгун?
– А что же как было, – сказал Наумов. – Схватили тебя, увезли из боя да в челн... То и было...
– Что ты брешешь? – подозрительно процедил Степан. – Я об чем спрошаю?!
– Об том и я говорю! – смущенно вывернулся Наумов. – Войско без головы – уж не войско. Тебя порубили, Сергея ты видел сам, Бобу, срубили и Наливайку, Алешу Протакина пуля уж ночью достала. Митяя – и саблей и в сердце копьем, Пинчейку-татарина – топором пополам, как полено. Серебрякова в челне везли казаки, по пути скончался... А так-то уж что...
– Мужики как? Татары? Чуваши?.. – перебил его Разин. – Побиты все?
– Всяк сам по себе спасался, – глухо сказал Наумов.
– Эх-х вы... есаулы... поганая рвань!.. – без голоса прошипел Степан, глядя ему в глаза.
– Батька, я... – заикнулся Прокоп.
– Не сгорел от срама – сиди да молчи, урод паскудный! – прикрикнул Разин.
Прокоп взглянул на него с обидой, моргнул и смолчал.
– Я во всем винен, Степан Тимофеич, – потупясь, признался Наумов. – Порченый мне говорил, что тебя увезет, а я б остался за атамана, казаков удержал бы и мужиков не покинул... А я не послушал. Мыслил: перво голову золотую твою упасти, а войско найдется...
Прокоп с достоинством промолчал.
– Ну, руби уж сплеча! – обратился к Наумову Разин.
Тот побледнел и повел рассказ обо всем без утайки. Когда он дошел до того, как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно казацкой помощи, и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов в это время велел отходить казакам, – Степан не сдержался: огонь свечи сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с силою врезался в край стола... Наумов успел отскочить. Разин упал на подушку. Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от удара воткнутую в доску гибкую сталь...
Прокоп подошел, с силой выдернул саблю из толстой дубовой доски и, дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны.
– Да как же земля тебя держит, Июда! Чего ты на шею себе не надел веревку? В хозяйстве, что ль, не нашлось?! – прохрипел Степан, в упор глядя в лицо Наумову. – Иди с моих глаз, не могу тебя видеть, поганая тварь!.. Уходи...
Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп.
– Прокоп, ты останься, – остановил его Разин.
Спрятав сверкнувший в глазах торжествующий желтенький огонек, рыбак опустился на лавку.
– Любит тебя он, батька! – кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал Прокоп.
Оставшись вдвоем с атаманом, Прокоп рассказал, как Наумов увел от крестьян караулы и как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян на крестьянскую рать, об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска. Он рассказал, как Наумов велел отпустить по течению челны, чтобы не было на низовья погони, и как в ужасе бежавшие от избиения крестьяне и часть казаков, переполнив оставшиеся струги, шли от тяжести ко дну, как схватывались они колоться между собой за места на стругах и как боярская рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде...
Но больше всего поразила Степана мысль о том, что бегство Наумова было ненужным: в те самые дни и в тот самый час, когда он на челне увозил Степана, повсюду вокруг кипела победа: сотни тысяч крестьян поднимались против дворянства и воевод, уезды и города восставали, воеводы бежали из них, стрельцы обращали оружие против дворян... в какой-нибудь сотне верст во все стороны от Симбирска народ побеждал... Если бы кликнуть клич к рассеянным атаманам, если бы догадался Наумов пойти не в низовья, а дальше, вперед – к Москве, – и новые сотни тысяч людей поднялись бы под их знамена. Их ждали татары в Казани, стрельцы и посадские в Нижнем, к ним присылали послов крестьяне из Владимирского, Муромского и Касимовского уездов. В то время Минаевым были взяты Маяцкий, Царев, Борисов, Чугуев, Острогожск и Ольшанск. Фрол Разин ударил под Коротояк и Воронеж...
И в такой-то час, когда зашаталась Москва, когда в Коломне читали письма Степана, когда в Харькове ждали восстания и в Брянске казнили стрельцов за слово о Разине, – бросить все и бежать!..
Клятва Степана, данная Усу за всех казаков, бесстыдно была нарушена казаками. Воеводы напали на покинутых казаками крестьян, кололи, рубили, топтали конями сотни людей; захватив, сажали на острые колья, вешали их на деревьях и виселицах, построенных целым городом у Арзамаса; они палили огнем деревни и села, убивали детей...
– Кто же теперь нам поверит, Прокоп? – воскликнул Степан.
Рыбак только развел руками.
