Семен Скляренко - Святослав
Вой Руси, конечно, не боялись этих орд, не страшно было бы столкнуться и со всеми ими сразу. А все-таки, начиная с самого Киева, далеко впереди, так, что его не было даже видно, ехал, рассыпавшись широким полукругом, дозор. Ехал дозор и вдоль Днепра, и на западе, со стороны поля. По двое, по трое всадники подвигались полем, а завидев высокий древний курган, подъезжали к нему, лошадей пускали пастись, а сами взбирались на вершину и долго, приложив руки ко лбу, чтобы защитить глаза от слепящих лучей солнца, смотрели вдаль.
Широкое, бесконечное поле лежало перед ними, в эту весеннюю пору еще такое свежее, пахучее, устланное травами, усыпанное цветами. В долинах, которые виднелись то тут, то там среди поля, еще серебрились озера талой воды; на их берегах качались под дуновением ветра и шумели камыши; по земле стелилась молодая, сочная трава гусятница, которая в самую жару освежает ноги. А чуть повыше, среди волнующей травы, желтыми и красными огоньками ярко горели тюльпаны, мерцали голубые гиацинты.
Поле было бескрайним, необъятным, исполненным величественного покоя, не нарушаемого ни единым звуком. Оно напоминало тихое безбрежное море; только высокие курганы, синевшие вдали над Днепром, длинными рядами тянулись по всему полю и свидетельствовали о том, что не всегда здесь было так тихо и спокойно, что земля, где теперь так буйно росли травы и рдели цветы, полита человеческой кровью.
И сейчас, пристально вглядываясь в бесконечную даль, дозорные следили, не появится ли где враг, чтобы предупредить своих воев и не проливать даром человеческую кровь. Но поле оставалось безлюдным. Вдали проплывали табуны, однако это были неоседланные, дикие кони. Должно быть, испуганная ими, круто повернув, мчалась прочь горбоносая сайга. Далеко в поле, точно воины, шагали дрофы; на кургане рядом с дозорными выползал из норы и начинал свистеть суслик; из травы вспархивали, словно по невидимым ступенькам поднимались в небо жаворонки и повисали так высоко, что их нельзя было уловить глазом. Тихо, спокойно было в поле.
И все-таки печенеги рыскали и в поле, и у берегов Днепра. Часто на рассвете дозорные наталкивались на огнище, под серым пеплом которого еще тлел жар, широко вокруг была вытоптана трава, валялись объеденные кости. Печенеги были где-то близко, за небосклоном. Они знали, что в поле движется рать князя Святослава, но знали также, ее силу, а потому убегали. Пристально вглядывались в даль дозорные, вслед за ними осторожно двигались вой.
Впереди войска шел головной полк — чело, тысяча гридней князя Святослава с князем Улебом, воеводой Свенельдом и воеводами полков земель, все на ретивых конях, под знаменами, в шлемах, с мечами у поясов. Позади гарцевали рынды,[174] которые везли про запас кольчуги и брони.
Два полка во главе с князем черниговским и переяславским ехали справа и слева от чела — чтобы отбить врага, если он осмелится ударить со стороны Днепра или от червенских городов, и поддержать чело, если враг появится опереди.
Следом за конными полками, оторвавшись на поприще, два, а то и три, медленно двигались пешие — вой земель. Шли они не ватагой, а тысячами, каждая земля во главе со своим воеводой, который ехал на коне с небольшой дружиной.
Множество разных полков двигалось по полю. Наряду с несколькими тысячами полян шла тысяча воев-древлян, шли новгородцы, радимичи, северяне, даже вятичи и чудь заволоцкая. Все больше бородатые, усатые люди, но среди них немало и юных. Шли они в постолах, черевьях, а порой и босые, кто с мечом, луком, копьем, кто с рогатиной или ножом за поясом.
А еще дальше, за всеми тысячами, снова полукругом, как бы прикрывая войско сзади, на возах, запряженных лошадьми и волами, везли оружие: большие самострелы, пороки, луки, стрелы. На них же везли харч: муку, соленую свинину, мед, соль, за возами воины, а порой их жены гнали стада коров, телят, овец.
Грузным, медленным шагом, оставляя после себя тучи ржавой пыли, с шумом уходили они все дальше и дальше от Киева, шагали от гари до зари, останавливались только на ночь. Станом становились большей частью на берегах озер и рек, где вдосталь было воды для питья и леса на топливо.
Полки смыкались, у берегов зажигались костры, повсюду звучали голоса, ржали лошади.
Однако никто не забывал и о коварном враге — около стана полукругом ставили и связывали возы, небольшие дружины ходили вокруг всю ночь по полю, конные дозоры отъезжали подальше и сторожили на курганах.
Стан быстро затихал, угасали костры. Люди засыпали под открытым небом, упав на траву, чтобы проснуться задолго до рассвета, быстро собраться и идти все дальше и дальше от Киева, к Дунаю.
5
Вместе со всеми воями во второй тысяче, с воеводой Гринем во главе, в сотне Добыслава и в десятке, которую вел кузнец Мутор, шел и Микула.
Трудно ему было поначалу, очень трудно — все вспоминалась родная весь, жена… как она там без него! И все снилось ему: Виста мечется на одном берегу реки, он — на другом, Виста протягивает к нему руки, зовет, а он не может откликнуться. Трудно было и потому, что Микуле еще не приходилось ходить на брань, жить среди княжеских воев. Отец Ант, дед Улеб, братья Сварг и Бразд — другое дело, они ходили в походы и на брани, умели обращаться с оружием, знали, что с ним делать.
А какой из Микулы воин? Оглядывая себя, он диву давался: ноги длинные, кривоватые, ступни что у медведя, руки тоже длинные, не знаешь, куда их деть, на голове целая грива, борода и усы отросли, выцвели на солнце.
Опять же оружие! У многих оно новое, кольчуги клепаны из тонких пластин, мечи кое у кого харалужные. А у Микулы все кованое, дедовское, неудобное. Щит и лук болтались на веревке за спиной, тул со стрелами все время сползал на живот.
Даже Добыслав, оглядев Микулу со всех сторон, заметил;
— Ты, Микула, вешаешь лук не так, как нужно. Повесь как следует, будь настоящим воем.
Трудно, очень трудно приходилось в первом походе сыну старейшины Анта. Вышел Микула в поле босой — постолов хватило на один день, а плести новые некогда. Однако его это не беспокоило — он мог так идти не только к Дунаю, но и за море. Не увиливал Микула и от работы: когда останавливались на ночь, он катил возы, связывал их веревками и ремнями, копал вместе со всеми ров вокруг стана. А за ужином Микула ел свинину, закусывал черствой лепешкой, запивал водой и тотчас засыпал.
Немного поспав, Микула просыпался, садился и уже не мог уснуть. А почему — и сам не знал. Как-то тревожно, тоскливо становилось на сердце, словно он чего-то не понимал, чего-то не знал. Но чего, чего?
Началось это с тех пор, как, выйдя из Киева, они миновали Перевесите и двинулись червенским путем. По дороге изредка встречались пустые гостиницы, в оврагах и на берегах рек стояли княжеские села и просто веси, где жили робьи люди и смерды.
Здесь им не угрожала никакая опасность, сюда печенеги никогда не захаживали. О чем же, казалось, было думать и беспокоиться Микуле? Однако он шел тяжелым шагом, лук болтался у него за спиной, тул со стрелами сползал на живот, а по ночам Микула не мог спать.
Через несколько дней войско подошло к границе Полянской земли. Над Росью раскинулось еще одно княжье село, как говорили вой — самой княгини Ольги. Вой как вой: многие из них ушли на ночь в сели, молодые — погулять, пожилые — побеседовать. Люди в княжьем селе, как и всюду, были простые поляне; немало их пришло в стан над Росью; в ночной мгле то тут, то там можно было разглядеть, как у костров рядом с воями в шлемах сидят темные, бородатые смерды, княжьи люди.
Микула никуда не пошел. Поужинав вместе со всеми, он лег под кустом, у скалы над Росью, подложив под голову шлем и свиту, зажмурил глаза и в тишине, нарушаемой далекими голосами у костра да пересвистом соловьев в чаще за скалами, заснул…
Но спал он недолго, не более часа. И вдруг проснулся, сел, протер глаза.
Ничего необычного, что могло бы разбудить Микулу, казалось, не произошло. Вверху, высоко в небе, пас свои отары больших и малых звезд месяц, на нем темнел знак Перуна — воин с копьем-трезубцем. К месяцу подкрадывались тучи — злые силы — и уже закрывали его. Но он плыл по небу справа и казался посыпанным серебристым пеплом.
Под лунным светом по всему полю дотлевали огнища, откуда-то издалека доносились голоса стражи, вокруг Микулы вповалку и порознь, часто ногами в разные стороны и положив голову друг другу на плечи, почивали русские вой.
Одни спали спокойно, тихо, будто задумавшись, другие — тревожно, и из их уст вырывались отрывистые слова.
— Ладо! Ла-а-адо! — страстно шептал один.
— Матушка! Отче! — бормотал во сне другой.
Микуле стало почему-то страшно, по спине пробежал холодок, и, сунув руку за пазуху, он нащупал оберегу, которую взял из дома, уходя на брань. Когда становилось на сердце тяжело, Микула всегда касался рукой Мокоши. Вот и сейчас он медленно вытащил ее из-за пазухи.
