Алексей Иванов - Сердце Пармы
Людьми торговали на острове посреди Сылвы.
– На тамгу Асыки у татар мы ничего не купим, – говорил Калина, правя к острову. – На что татарам тамга? Нужно делать двойной обмен, через вогулов... Я пойду, а ты сиди в лодке.
Калина заволок пыж носом на берег и пошагал к торгу.
Невольников продавали в основном татары и башкиры. Калине не хотелось подходить туда, где, привязанные к столбам, стояли русские рабы, а купцы сидели, скрестив ноги. Он свернул в сторону от татарского стана.
Вогулы, остяки, черемисы продавали детей и младенцев, чужеродных вдов, стариков, знающих ремесла. Бывало, кое-кто продавал сам себя: плату отдавал детям и уходил в рабство. Калина знал, что такова жизнь, и ничего здесь не изменить, и все же ему было тяжело, душно, совестно.
Он подошел к вогулу, продававшему трехлетнюю девочку.
– Зачем отдаешь? – хмуро спросил он по-вогульски.
– Девок много, – задумчиво ответил вогул. – Зачем мне много девок? Мне топоры нужны.
– Не знаешь, продавали или нет русских из Афкуля?
– Почто не знаю? Знаю. Давно стою. Никому девок не нужно. Всем нужны топоры... А русских вчера последних продали.
– Кому? Куда? – вскинулся Калина.
– По-разному... Всех не запомнишь. Многих кондинец Пылай купил, во сколько, – вогул показал растопыренные пальцы.
– А была ли среди них девчонка лет четырнадцати, Машей зовут?
– Этого не знаю. Спроси у Пылая, он еще не уехал. Вон там стоит, за кустами.
Калина побежал к лодке.
– Малость припоздали, – сказал он Матвею, торопливо спихивая лодку на воду. – Многих один вогул купил, может, и твоя у него... Сейчас все выведаем.
Пылай сидел у костра и курил, а за его спиной работники навьючивали потки на оленей. Невольников вокруг, кажется, не было.
– Салия, Пылай, – сказал Калина, присаживаясь. – Ты ли купил русских ясырей из Афкуля?
– Я, – спокойно кивнул кондинец.
– Была ли среди них девчонка лет четырнадцати, Машей зовут?
– С поротым задом?
– Она, – мрачно кивнул Матвей.
– Была. Купил ее.
– И где же сейчас твои ясыри?
– Еще вчера с аргишем пешими отправил, – пояснил вогул. – Догоню. У меня быстрые олени.
– Послушай, Пылай, – подступился Калина. – Продай мне эту девчонку. Гляди, что плачу, – Калина выволок из-под рубахи тамгу.
Пылай даже открыл рот, увидев ее.
– Это очень высокая цена, – уважительно сказал он. – Девчонка того не стоит. Кан Асыка даст за тамгу целый гурт – нет, три гурта!
– Забирай тамгу себе, а девчонка – наша.
Матвей уже ликовал. Кондинец задумчиво пососал тростину, выпустил облако дыма.
– Нет, – сказал он. – Меня мой кан за рабами посылал, а не за тамгой. Я рабов и приведу. Кану рабы нужны, а не тамга.
– Так ведь ты на эту тамгу вдвое больше рабов купишь, чем уже есть! – убеждал Калина.
– Я уже купил, сколько нужно, – ответил вогул.
– Ну как ты не понимаешь!.. – Калина начал горячиться. – Тамга ведь дороже! Прибытка больше! Ты не десять, а двадцать рабов купишь!
– Зачем мне дважды делать одну и ту же работу?
Калина растерялся, не зная, чем прошибить этого тугодума.
– Нет, ты меня не понял, Пылай, – начал растолковывать он. – Я отдам тебе тамгу, за которую ты купишь три гурта оленей. А ты за это отдашь мне девчонку...
– Я понял тебя, роччиз. Но зачем мне тамга, даже такая ценная? Меня ведь послали за рабами. Когда я иду рыбачить, мне нужен крючок, а не полоз от нарты. Когда я иду на охоту, мне нужна собака, а не ведро.
– И я понял тебя... – сдался Калина. – Но послушай... Нам очень нужна эта девчонка!
– Она твоя дочь?
– Нет.
– Его невеста? – вогул указал на Матвея.
– Тоже нет.
– Тогда она вам не нужна.
– Не тебе судить! – крикнул Матвей.
– Он, – Калина тоже указал на Матвея, – он обещал ее выкупить. Это его долг.
– Долги надо отдавать, – согласился кондинец. – Но боги судьбы мудрее даже памов, не только нас, простых людей. Иногда они заставляют человека сделать долги, которые он отдает всю жизнь, но так и не может отдать. Эти долги держат человека в жизни, не дают умереть, ведь человек умирает, когда отдает все долги. Пусть мальчик не отдаст своего долга. Ты ведь поймешь меня как мужчина мужчину. Неотданный долг сделает мужчиной и этого мальчика.
– Не учи меня! – злобно закричал Матвей, вскакивая.
– Ты меня обидел во второй раз, – с сожалением сказал вогул. – Я больше не хочу с вами разговаривать.
Пылай поднялся и пошел к оленям. Калина хотел пойти за ним, но работники Пылая заслонили собой хозяина.
Калина и Матвей растерянно смотрели, как уходят олени вогулов.
– Надо нагнать их в лесу и отбить Машку! – сипло сказал Матвей, еле сдерживая жгучие слезы ненависти.
– Не справимся, – тихо ответил Калина и, помолчав, добавил: – Пропала твоя Машка.
Матвей вдруг побежал к реке, сел в лодку и повернулся спиной.
– Поплыли домой! – заорал он так, что и вдалеке люди оглянулись.
Калина подошел к лодке, яростно столкнул ее на глубину и прыгнул на свое место.
– Греби живей!
– Не ори! – заорал и Калина. – Я тебе не возчик, князь ты драный!
Он зачерпнул веслом воды и плеснул в Матвея. Тот сидел согнувшись, спрятав лицо в коленях, – плакал от бессилья.
глава 29. Чердынь – русская застава
Михаил возвращался – и возвращался князем.
Башня сгоревшего острога для жилья не годилась, и Михаил вместе с Аннушкой поселился до следующей весны в монастыре. Настоятель Дионисий сам предложил ему жить у себя, а не христарадничать по домам.
Михаил крепко переменился со времен похода московитов. Он понял, что княжить надо иначе. Но как? Можно было страхом дружины... Да маловата была дружина, и не хотел он стать своему народу Батыем. Можно было сплотить Пермь, найдя ей общего врага. А кого сделать врагом? Москва сильнее. Новгород теперь почти московитский. Татары далеко... Оставался третий путь: новое, последнее крещение, от которого пермяки уже насовсем бы сделались русскими. О крещении надо говорить с попами. Михаил поначалу хотел обсудить, свой замысел с Дионисием.
Он долго присматривался к игумену, и старик начал ему нравиться: строгий, твердый, честный. Но как-то раз Михаил увидел, что молодой послушник о чем-то просит Дионисия, а старик, насупив брови, сердито кричит в ответ: «О чем думаешь, греховодник! До конца света семнадцать лет осталось! О спасении думай, вот чего!» И Михаил не стал вызывать Дионисия на разговор, раз старик решил, что мир в преддверии Страшного суда.
Оставался Филофей. Епископ вернулся из Усть-Выма в марте. Он выслушал Михаила, понимающе кивая головой.
– Согласен с тобой, князь, – сказал он. – Да и дело это Богу и Москве угодное. Но скажи, кто тебя надоумил пойти ко мне? Сын?
– При чем здесь Матвей? – удивился Михаил.
Филофей успокоился и рассказал князю все, что он с Матвеем тогда еще удумал.
– Хитер ты, владыка, – удивился Михаил.
– Так ведь Пермь – не первая страна, которую к Христовой церкви приобщают... – скромно сказал епископ, опустив глаза.
– Значит, что ж мне теперь, надо князей на совет созывать?
– Погоди немного. Для начала нужно еще Дионисия уломать, чтобы попов дал.
Через несколько дней инок позвал князя в келью к игумену. Дионисий, завесив глаза бровями, сидел у своего стола, заваленного пергаментами, положив на грамоты руку. Филофей торчал на скамье напротив, поставив меж острых коленей резной Стефанов посох. Рядом с кипой свитков в руках притулился его служка – дьячок Леваш из Усть-Выма. Михаил поклонился и сел на лавку в стороне, как чужой.
– Я, епископ Филофей, божьей милостью и волей митрополита шестой епископ Пермский, созвал вас, набольших людей княжества Пермь Великая, на совет, как нам вместе довершить дело пермских владык – Стефана равноапостольного, Исаакия, Герасима, Питирима и Ионы, – торжественно огласил Филофей. – Изложи, княже.
Михаил, чувствуя себя неловко, коротко пересказал Дионисию то, о чем они с Филофеем давеча говорили.
– Каково же, отец, мнение твое? – спросил Филофей.
Дионисий качнулся, словно пробудился, и зыркнул на епископа блеснувшими под кустами бровей глазами.
– Не дело то, – веско сказал он.
– Как же не дело? – удивился Филофей. – Паствы прибудет, храмов...
– Паствы, храмов, причта – да, а верующих – нет.
– Объяснись, – строго велел Филофей.
Дионисий вдруг возвысил голос так, что свитки посыпались у Леваша из рук.
– Я-то, дурак старый, думал, что после прохвоста Ионы к нам благонравный владыка прибудет! Поверил грамоткам твоим из Ферапонтовой обители! Позор на мои седины! Еще на Руси увидел я, что церковь – невеста Христова – в вавилонскую блудницу превращается! От того окаянства бежал сюда, в глухомань, – а скверна и сюда добралась! Мирские дела непотребные именем церкви вершить – грех! Вслед за Стефаном вашим лжеапостольским и сюда, в чащобы пермские, поп с мошной приполз!
