Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
— Он будто бы сопровождает на воды жену командующего, и у него самого приступ подагры. — Карпов, как водится, всё знал. — Офицеры смогут с ним поговорить. Он часто идет навстречу отдыхающим… Так что…
— Еще неделя-полторы у вас есть, господа!..
Возвращаясь домой (вечером он собирался к Верзилиным), он думал о том, что Катю, его кузину, надо бы познакомить с Глебовым.
Красив и молод… и совсем-совсем порядочный человек, такому можно верить. Чем плохо? Сколько можно Глебову вращаться в тени влюбленной в него почти старухи, жены генерала Граббе? И генерал страдает, и она…
<……………………………………………………………………………….>
XII
«Они любили друг друга так долго и нежно…» Но не очень долго: Лермонтов прожил в Пятигорске всего два месяца. Любовь считалась почти до конца только дружбой, да, наверное, такой и была. Братской, можно сказать. Однако в финале… Но финалы на то и финалы, чтоб быть окрашены особыми красками.
— Где ваша очаровательная кузина? — спросили его в следующий раз у Верзилиных. Он пожал плечами:
— Понятия не имею. У нее свой круг. И много поклонников.
И тем самым отмел все вопросы.
Она и впрямь пользовалась успехом. Среди поклонников, в частности, был юнкер Бенкендорф (он был ровесник Кати и как будто всерьез ухаживал за ней). «Племянник великого инквизитора» окрестил его про себя сразу Михаил, но юноша ему понравился. У него была манера считать юношами всех, кто моложе его. Они быстро сдружились. Тем более что… Кто он сам был ей? Всего-то кузен? С тех пор как он стал появляться в этих местах с ней и представлять ее своим знакомым не без гордости, ее стали звать «charmante kousine Lermontoff», что ей очень нравилось. Однако нельзя сказать, чтоб она очень стремилась к новым знакомствам.
Он часто встречал ее с молодыми людьми, но при такой встрече, если позволяли обстоятельства, она быстро прощалась со спутниками и отбегала к нему.
Тет-а-тет они с Михаилом встречались чаще всего на свежем воздухе, и мест их свиданий было несколько: Пятигорский бульвар под липами, где сходились вообще все; площадка при Елизаветинском источнике, скамейки при входе в грот, верней, одна скамейка; «Гульбище», или парк, который звали еще «Емануелев» — по имени генерала, который озаботился созданием его; виноградная аллея, что вела к гроту. И беседка «Эолова арфа» на скале, которую тогда уже начинали звать «павильоном».
Он познакомил ее с Глебовым, тяжело раненым в экспедицию Галафеева. Какой уж был статный красавец с черными усиками и необыкновенно теплыми карими глазами! Любая барышня скажет «Ах!». Но Катя встретила знакомство с той же спокойной любезностью, с какой встречала все другие. Зато бесконечно радовалась встречам с братом. То есть правнучатым братом, конечно. Они с радостью играли в эту игру. В которой оба знают, что есть возможности, но делают вид, что таковых нет.
Катя много читала, и иногда они просто обсуждали книги. Она любила Гёте и немецких романтиков, немного знала современных французов. От Гюго была без ума. Кое-что из Бальзака и новеллы Мериме. И она практически всё прочла из им напечатанного. Он удивился:
— А где берутся мои книги?
Она отвела его в магазин Челахова, тот самый, где Печорин в его романе перебивает у княжны Мери покупку ковра. И попросила хозяина показать его книги… Тот принес целую стопку. Здесь были и «Собрание стихотворений» и «Герой нашего времени» в двух изданиях…
— Хотите «Отечественные записки»? — спросил хозяин лавки с нагловатой усмешкой. — Они ж думают, все эти столичные штучки, что здесь, в провинции, одни лубочные картинки и открытки!
Лермонтов купил собственный роман — второе издание — и надписал его Кате.
Он часто читал ей стихи свои. Особенно из последних, которыми он заполнял записную книжку Одоевского:
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
У нее показались слезы на глазах. Он сам едва не расплакался.
— Не смотрите так на меня, — сказала она почти без голоса. — Это очень действует на меня — стихи!..
Он всё понял и заторопился сказать:
— Да нет же, нет! Это совсем другая! — там, в Петербурге, далеко… И давно замужем, и ее муж мой друг! (Муж должен был отвратить подозренья.) — А помедлив, добавил: — Я бы не мог вам так написать — по ста причинам!
— Можно я спрошу? А та умершая женщина? Это…
— Моя мать. Она умерла, когда я был совсем маленьким. Но я до сих пор вижу ее про себя. И слышу ее голос…
Он хотел сказать, что песня, какую пела ему когда-то мать, возможно, сделала его поэтом. Но не сказал. Он не устал еще сомневаться: вправду ль он поэт?
Всё же… как все на свете читатели, она была убеждена, что жизнь состоит из повторов ситуаций, что люди списывают с натуры себя и своих знакомых, все читают и все понимают: это тот, а это другой… Хотя… даже если эти намеки есть, образы в литературе трансформируются невольно так, что и родного брата не узнаешь.
— Вы ее, наверное, очень любили! — говорила Катя, а он не мог дать ответа — такого, чтоб был правдой.
— Да, но это было давно!
Главное было в том, что ему вовсе не неприятно было об этом с ней говорить! Он всегда так скрывался, таился от этих разговоров даже в ближнем кругу, а теперь не страшно. Почему не страшно? Почему он так просто дает на подержанье душу? Сам не понимая того, но, говоря о прошлой любви, он думал о чем-то, что, может, рождается сию секунду, и это ощущение иногда прорезывалось. И легко соглашался с ней, когда она утверждала, что кто-то в Москве находил в ней сходство с Варей, и было видно, что это сходство (возможное) радует ее.
В сердцах он прочел ей «Молитву» — ту самую, обращенную к Варе:
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой Заступнице мира холодного…
Это было написано в 1837-м, когда он сидел под арестом по «делу о непозволительных стихах» перед первой ссылкой на Кавказ…
Он даже показал ей стихи, обращенные к дочери Вари и Бахметева — ребенку, мельком виденному им в доме у Алексиса Лопухина в Москве:
