Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский
Кинга не могла его разоружить ангельской мягкостью и смирением, Болеслав – терпеливым молчанием.
И так это шло несколько лет; время не стирало, не смягчало, а усугубляло.
Всё реже, как мы говорили, епископ давал приближаться к себе князьям, в конце концов совсем порвал с ними. Люди епископа к замковым людям относились, как паны. Немецкие рыцари и польские Болеслава, обиженные за князя, говорили, что готовы, как Топорчики, во второй раз проучить Павла, чтобы был лучше, когда первая казнь не помогла. В городе, на улицах, когда встречались два отряда, редко обходилось без зацепок, иногда хватались за мечи.
Когда на постоялом дворе где-нибудь одни с другими дрались и шли жалобы или на Вавель, или к епископу, те угрожали друг другу.
– Этого ещё мало, это только начало. Чем дальше, тем лучше будет.
Епископ постепенно старался прибрать себе землевладельцев и новых краковских мещан, которые после татарских нашествий и уничтожения городов, шли туда с разных сторон и селилось.
В самом городе уже теперь краковские землевладельцы и рыцарство того уважения и силы, что в былые времена, не имели. Всё больше немцев, силезцев, мастеров, поселенцев разных профессий собиралось там много, сидя на особом своём праве, захватывая город и распоряжаясь в нём по-своему.
Уже в то время было видно – и это вскоре потом проявилось отчётливей – что Краков и краковская земля стали двумя разными вещами. Землевладельцы чувствовали там себя почти гостями, когда недавно были хозяевами.
Немцы здесь так же, как в других крупных городах, особенно в Силезии, загребали всё под себя. Старых аборигенов было мало, а те ни богатствами, ни предусмотрительностью с пришельцами сравниться не могли.
На самом деле этих немцев больше было на стороне Болеслава, который их тут селил, чем у епископа, который чужих не любил.
Краков на татарском пепелище строился иначе, изменился, вырос, сильней укрепился, но прежние свои черты утратил и всё больше делался похожим на немецкие города. Епископ редко там жил, слишком на виду не хотел быть, не на руку ему было, чтобы приезжающих к нему людей считали, показывали пальцем и выслеживали каждое его движение.
Он предпочитал гостить в Кунове или другой костёльной деревне, потому что там был более свободен, выезжал на несколько и несколько десятков дней, Бог знает, куда. Злые языки говорили, что в то время его видели в мирских одеждах, под каким-то чужим именем на силезких дворах, у Мазовецких князей, на границах Литвы.
Также к нему в Кунов приезжали такие люди, которых никто не знал. Какие-то совсем чужие князики, в своеобразных одеждах, говорящие на непонятном языке. Тех он принимал великолепно, закрывался с ними на совещания. Это были не немцы, потому что тех в то время знали и легко узнавали, но… какие-то язычники, пожалуй, с границ. Их люди и они выглядели чуждо и дико.
В Кунове епископу и потому было хорошо, что там с безумной, как её называли, Бетой не встречался. Дозорным двора и лесов было поручено пристально следить, не покажется ли она где-нибудь; но до сих пор её в округе не видели.
В течение нескольких месяцев Павел её совсем не видел.
Его это успокоило, он думал, что, пожалуй, умерла, избавив его от ненавистной тревоги. Зоня, которая везде за ним, как хозяйка, ездила, подтвердила это убеждение, что от неё наконец избавились. Ксендз Павел начал смелее выезжать на охоту, уже особенно не опасаясь встречи с ней.
Было это как-то осенью, когда однажды под вечер вместе с Вороном, не отступающим от него, они заехали в лес и заблудились.
Ворон в лесу плохо давал себе отчёт, так, что чаще епископ его, чем он пана, выводил из трущоб. В этот день как-то и сам Павел дороги найти не мог; начинало смеркаться.
Блуждая в пущи, уже только случайно, и как говорил Павел, каким-то счастьем, наткнулись на тропинку, на которой виднелись следы повозок и лошадей. Значит, они должны были вывести к какому-нибудь поселению. Ехали медленно, собаки шли за ними с высунутыми языками, смотрели только, скоро ли покажется дым или хата, – когда на дороге показался ручей.
Был это один из тех многочисленных, которые в языческие времена назывались святыми, потому что у их берегов проходили торжественные обряды, а людей воды их лечили. Там, где раньше лежали камни и эмблемы языческих идолов, позже ксендзы поставили часовню и крест, потому что людей ходить к водам отучить было невозможно, поэтому предпочитали эти места Божьим знаком освятить.
И тут также епископ издалека заметил малюсенькую деревянную часовню с крестиком на крыше, около которой висело множество лохмотьев, что больные с себя сбрасывали. В сумерках они ничего больше не заметили, только приблизившись, епископ увидел какую-то фигуру, стоящую около часовни, словно его поджидала.
В длинной чёрной одежде и вуали на голове, она казалась женщиной, а епископ, увидев её, задрожал. Она напоминала ему проклятую Бету. Он, однако, не остановил коня, не хотел, бросаясь в сторону, показать страх, хотя Ворон, следующий за ним, шикнул. Он также испугался, не была ли эта та безумная.
Поровнявшись с часовней, ксендз Павел посмотрел в сторону, когда затем чёрная женщина схватила за поводья медленно идущего коня и послышался тот знакомый страшных смех.
Иноходец епископа стоял как вкопанный, хотя тот его пришпоривал, испуганный Ворон бросился в сторону в трущёбы.
– Давно я тебя не видела! – отозвалась Бета. – Ты думал, что я забыла или простила. Нет, я лежала больная, не умерла, и вот, вот я!
Не отвечая, Павел панукал коня, желая её объехать. Дрожал от гнева и страха.
– Послушай! – сказала она. – Ты замышляешь измену.
Связался с врагами… я всё знаю! Ты ездишь к ним, они ночами приходят к тебе. Огонь и меч готовишь на своих князей, хочешь изгнать, чужих привести. Делай так! Делай! Тебя снова скрутят верёвками и кинут в тюрьму! Я напрошусь к тебе в камеру… день и ночь буду петь над твоей головой. Ха! Ха!
Она отпустила поводья коня.
– Езжай, езжай! Найдём друг друга! Где ты, там и я! Если бы ты в ад убежал, я туда пойду за собой… потому что я твоя… твоя! Езжай! – повторила она за уходящим. – Не уедешь от меня. Я с тобой!
X
Пустая и дикая, грустная и красивая, как всё, что только что вышло из рук Божьих и люди ещё не имели времени испортить, была Литва в те времена.
Милями по лесам нужно было
