Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1
Поначалу, верно, когда московские борцы силком стали брать чёрный бор — дань с чёрного, крестьянского и ремесленного люда, Новгород прислал своих воевод, о которых и рассказывал Кузьма Твердиславль. И то верно, что наказали они москвичей поделом за насилие, но после этого сами начали присваивать отобранное у москвичей добро — не только серебро, но и меха, и жито, скот, даже кур. На них глядя, и местный боярин Семён Внучек решил погреть руки. Вот после этого всё и приключилось. Новгородских воевод торжковский люд терпел, потому как надеялся, что следом за ними явятся и ратники, способные оборонить город. А когда поняли, что истинной защиты ждать не приходится, а кары Москвы не избежать, ударили в набат. На вече решили Семёна Внучка за бесчинства предать смерти, а решив, тако и исполнили прямо на вечевой площади. Воеводы новгородские сбежали, распалившиеся в правом гневе торжковцы разорили все боярские сёла и хоромы — пуста положиша, как запишут потом Прокоша с Мелентием. Московских наместников и борцев с их жёнами и детьми немедля выпустили, из узилищ, повинились перед ними за вероломство новгородцев.
В это время как раз и московская рать подоспела, ведомая всеми союзными князьями во главе с Семёном Ивановичем. Кроме того, вместе с воинством шёл и сам митрополит всея Руси Феогност со своим клиром.
Победу, столь же полную, сколь и бескровную, запишет исключительно на свой счёт Семён Иванович, и никто не упрекнёт его в нескромности. Да ведь и не знали, когда шли тяжёлыми зимними дорогами, что их ждёт. Могли бы встретиться с новгородской ратью, укреплённой воинственными литовцами во главе с князем Глебом-Наримантом, наместником псковским. К тому же в своём стане непорядок обнаружился. Думал Семён Иванович, что с ним вышли одни лишь его согласники, ан нет...
Когда остановились перед рекой Тьмой, раздумывая, выдержит ли лёд конницу, подъехал на рысях к Семёну Ивановичу князь Константин Васильевич Суздальский. Остановил коня на крутом взлобке — ветер трепал его огненно-рыжую бороду, он, теребя, оправлял её пятерней, смотрел весело и надменно. Потомив молчанием, объявил:
— Прощевай, великий князь владимирский Симеон Гордый! Ухожу и полки свои увожу.
Для Семёна Ивановича это была не великая новость, он давно к ней был готов.
— Давно ли Узбеку серебро возил? — только-то и нашёл, что спросить сейчас.
— Да нет, — ликовал Константин Васильевич, ставший тоже самостоятельным и великим князем, — вельможи ханские мне ярлык прямо домой привезли...
Говорил суздальско-новгородский князь и не мог скрыть торжества и надменной ухмылки — как сладка она, власть-то! Уводил полки, забыв, что решение княжеского съезда скреплено было крестоцелованием. Все подходили по очереди к митрополиту Феогносту, прикладывались к запрестольному золотому кресту и повторяли за Семёном Ивановичем:
— Если отсели кто на кого будет, и на того будем все и крест честной!
Сейчас Семён Иванович спросил с презрением:
— Кто клянётся, а ротьбу не исполняет, как зовётся? — И, не дожидаясь ответа от клятвонарушителя, развернул коня и первым начал переправу.
Хорошо обученный пятилетний жеребец сам чувствовал опасность, ставил ноги сторожко, скашивая на всадников агатовый ярый глаз. Подковы цокали по гладкому льду глухо, но после каждого шага расходился по всей реке тонкий звонкий гул — лёд был тонок, но прочен, как кованая броня воинского доспеха.
Уход новгородских полков недолго беспокоил Семёна Ивановича. Измученные своими и новгородскими боярами, торжковцы встречали москвичей с крестным ходом.
Симеон Гордый купался в лучах славы, отблески её ощущали на себе и державшиеся рядом с ним Иван и Андрей. Братьям приходилось участвовать в воинских походах, но ни разу не удавалось осилить ворога и чувствовать себя вот так — победителями! И все союзные князья видели себя не гостями на поприще победы, но победителями же, все ликовали и праздновали, и никому пока в голову не приходило, что не в их честь крестный ход устроен. Только когда возглавлявший торжественное шествие духовенства архиепископ Василий прошёл мимо восседавших на конях князей так, словно не видел или знать их не хотел, и попросил благословения у митрополита Феогноста, который в своей чёрной кибитке ни на шаг не отставал от воинства, все опамятовались, спешились. С непокрытыми склонёнными головами смиренно пошли вслед за владыкой в собор на молебное пение ко Господу Богу нашему о богохранимой стране нашей, властях и воинстве ея.
Глава шестнадцатая
1
Из похода московские князья возвращались в упоении ратным успехом и с победной добычей: новгородцы запросили мира и обязались сполна и без проволочек выплачивать чёрный бор. И Феогност небесполезно спутешествовал - разобрался со спорными делами в Новгородской и тверской епархиях, настоял на выплате положенных ему церковных пошлин и поминок, однако проделывал обратный путь в Москву без всякого воодушевления, даже и в досаде и в огорчении.
Неожиданно пала оттепель, снег раскис, а конное воинство вовсе размесило дорогу так, что митрополичий возок то и дело съёрзывал на обочину, кренился, колыхался. Прислушиваясь к тому, что происходит за занавешенным оконцем, и прикидывая, долго ли ещё тащиться до дому, он не мог, однако, занять себя мыслями о сиюминутном и о предстоящих завтра заботах и делах, но жил днём вчерашним, никак не мог успокоиться после прощального разговора с архиепископом Василием. Коли был бы новгородский архиерей непокорлив да заносчив, полбеды, но нет, он честив и уважлив с митрополитом, ни в чём вроде и не прекословит, говорит спокойно, с северным своим чудным, распевчатым и тягучим выговором так, будто сам себе только, никого не слышит и собеседников в расчёт не берёт. Феогност спрашивает его, как идут церковные дела во Пскове, не шибко ли вмешивается Литва, не насаждается ли латинская ересь, нет ли ереси иконоборческой, а Василий, по местничковому своему обыку путая звуки «ц» и «ч», с постоянным нажимом на «о», отвечает: «Цто Псков, цто Псков, когда ересь и распря в твоей Твери! Епископ Фёдор твой цево крамолит, знаешь ли, владыко? Уцит он православных, цто святой рай погиб будто бы на земле!.. Будто бы не существует он, а-а, цто скажешь, владыко? Я ему послание написал... Цтобы знал, цто рай, в котором жили первые люди, чел и существует на востоке, а место муцений, ад сирець, мнохие зрели на западе».
— По-о-обереги-и-ись! — послышался зычный голос вершника, сидевшего в седле головной, ведущей митрополичий поезд лошади.
Возок швырнуло сначала в одну сторону, потом в другую, Феогност вцепился в серебряные витые поручни, упёрся ногами в дощаной приступок, но раскат был столь резким, что с головы его съехал набекрень утеплённый дорожный клобук и как-то неподвластно и обидно зазыбался живот, накрытый одевальной овечьей шубой.
«Цреваты мы с тобой, святитель», — обронил при прощании архиепископ Василий невзначай будто бы, но Феогност почувствовал уязвление: сам новгородский владыка прогонист, чрево чуть-чуть лишь проступает под облачением, Но ведь сказал — «мы», а не «ты», и не возразишь ему, и обиды не выкажешь.
Да нет, нет, не в чреве дело...
«Не ересь ли ты глаголишь, отче?» — спросил Феогност.
«Про црево-то? — притворился непонимающим Василий, но по доброй усмешке, засветившейся в его пепельно-серых глазах, понять легко было, что всё он разумит, просто позволяет себе вот так запросто шутковать с первосвятителем Руси. — Нет, не ересь! Я сам, когда в святых местах пребывал, апокрифы цитал[71], а в апокрифах тех прописано, цто иные святые жили близ рая, а некоторые ещё прямо в нём, в раю самом! Да и много детей моих новгородцев видоки тому. На Дышущем море цервь неусыпающий, скрежет зубный и река молненная Морг, а вода входит в преисподнюю и паки исходит трижды днём. То — ад, а рай святой купеч новгороден Моислав и сын его Яков видели. Высокие горы, освещённые паце солнча, а на горах тех ликование многослышимое и веселия гласы свещающа...»
Говорил Василий с неколебимым убеждением, будто самолично побывал и на реке Морг, и на горах райских. Тверской же епископ Фёдор, прозванный за что-то Добрым, с не меньшим рвением утверждал обратное: де, погиб святой рай, когда произошло грехопадение Адама, а теперь есть только рай мысленный. Про двух своих архиереев Феогност слушал с сокрушённым сердцем: он помнил ту снисходительность, с какой сначала смотрел на русских, на их простоту, на необразованность духовенства, да и сейчас они грамотеи невеликие — слышали звон, да не знают, где он, как говорят на Руси. Но разве стремление к знанию уже не похвально само по себе? Влечение к исследованию глубин богословских — не свидетельство исканий духовных, не способность к умственному движению? А сам чем горжусь перед ними? Уж не саном ли? Уж не тем ли, что их невинности, неискушённости не имею? Иль знаю, как совместить знания, скорбь умножающие, с нищетой духа, коей спасёмся?
