Михаил Иманов - Гай Иудейский.Калигула
Гай был человеком суровым, требовательным, но при этом обращался со мной вполне хорошо и не бил даже за серьезные проступки. Впрочем, я был послушным ребенком и по-своему привязался к нему. Я готовил еду, стирал, ухаживал за лошадьми и выполнял всякие другие его поручения. Он сам обучил меня всему, ругал, когда я делал что-то плохо, и хвалил, когда делал хорошо. Вообще-то он был справедливым человеком и никогда не бранил меня зря.
Так прошел год, другой, третий. Я быстро рос и в свои четырнадцать лет чувствовал себя вполне взрослым. Я уже не думал, чем занимается Гай, потому что он ничем не занимался, а только путешествовал. Это было странное занятие, но тогда я еще не понимал этого.
Одевались мы хорошо, ели всегда сытно и никогда не мерзли — что еще нужно человеку, чтобы быть счастливым! Сначала я тосковал по дому, но потом привык к новому своему существованию и не представлял себе, как можно жить по-другому.
Признаюсь, мой хозяин очень меня интересовал, особенно когда я стал взрослее и привык к нему. Во-первых, он знал довольно много языков, но особенно чисто говорил на латинском. Здесь, на Востоке, никто так хорошо не изъяснялся на латыни, кроме разве римских чиновников. Но они стояли так высоко над всеми, что казалось, их и нет вовсе. Другие наречия он знал хуже и иногда спрашивал меня, что означает то или иное слово.
Во-вторых, в каждом крупном городе, куда мы приезжали, он отыскивал какую-нибудь религиозную общину и, хотя сам не участвовал в диспутах, очень внимательно слушал. Таких общин на Востоке бессчетное множество, и у каждой свои верования. Теперь-то я понимаю, как были они все слепы и глухи, проповедуя и отстаивая каждый свое, когда истина была уже открыта. Но тогда я этого не понимал и был ко всему этому равнодушен. Но Гая, напротив, все это очень интересовало, и порой мне казалось, что вся его жизнь только и состоит из удовлетворения такого интереса.
В-третьих, Гай все время что-то писал, занимаясь этим в любую свободную минуту, порой даже пренебрегая едой и сном. Мы возили с собой большое количество свитков и письменных принадлежностей, причем пергамент он покупал самый дорогой, самого лучшего качества. Он очень дорожил написанным и, когда ложился спать, всегда клал свитки у изголовья, а засыпал, положив на них руку. Я долго не понимал, чего он боится — разве это кому-нибудь могло быть нужно!
И, в-четвертых, самое главное. Не сразу, но по прошествии довольно долгого времени мне стало казаться, что мы от кого-то бежим и кто-то невидимый все время преследует нас.
Об этом нужно сказать особо. Я уже говорил, что мы никогда не оставались на одном месте больше одной ночи. Бывало, что мы жили в городе неделями, но место ночлега меняли каждый вечер. Это было очень неудобно — всякий знает, что такое переезд. Хотя вещей у нас набиралось не так уж много, но все равно переезжать каждый раз на новое место было обременительно. Конечно, со временем я привык к этому, и все же…
Но переезды тут не самое главное, а самое главное состояло в том, что Гай вел себя крайне осторожно. Скажу более, настороженно. Мне казалось, что он ни-когда не знает покоя. Если мы прибывали на постоялый двор, то, прежде чем поселиться, он внимательно осматривал все помещения, вглядывался в лица людей, долго и подробно о чем-то расспрашивал хозяина. Только убедившись, что все в порядке, он оставался там на ночь.
Он все время был в напряжении, даже когда мы останавливались в поле и вокруг не было ни души. Сначала я думал, что он боится разбойников, но оказалось, что я ошибался, потому что когда мимо нас проезжало или проходило несколько человек, он оставался спокойным, но стоило появиться одинокому путнику — все равно, пешему или конному, — как Гай вставал и незаметно клал руку на меч, который всегда возил с собой. И пока путник не проезжал или пока он не видел ясно его лица, он пребывал в напряжении. Я называю это напряжением, но правильнее сказать, что это был страх.
Хотя должен заметить, Гай не был трусливым человеком, в чем мне не раз пришлось убедиться. В путешествиях случается разное, и на нас неоднократно нападали. Правда, больше трех нападавших не было никогда, но Гай умел справиться с тремя Он ловко орудовал мечом и делался столь неистовым в драке, что те из нападавших, кого он сразу не убил, бежали в страхе. Я и сам боялся его неистовства, при том что в отношении меня он никогда его не проявлял.
Я даже стал думать, что, может быть, Гай какой-нибудь государственный преступник, скрывающийся от властей? Но от властей он особенно не скрывался, да и на преступника не был похож.
Было еще одно странное обстоятельство — у Гая никогда не кончались деньги. То есть, возможно (и даже наверняка), они и кончались, но откуда-то прибывали снова. Потому что не носил же он все деньги с собой. Я не один раз — сейчас мне стыдно вспоминать об этом — рылся в его вещах во время его отсутствия, но никаких денег не находил. Я знал, что у него под платьем на поясе висит кожаный кошелек, но туда могли поместиться от силы несколько золотых. Впрочем, золотыми он никогда не расплачивался, а только мелкими монетами. Это и понятно: опасно, если кто-либо видит, сколько у тебя денег.
Мне страшно хотелось расспросить его обо всем этом, любопытство временами просто съедало меня, но я не смел. Достаточно было встретиться с его взглядом, чтобы отпала всякая охота задавать ненужные вопросы.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, Гай взялся учить меня латыни. К тому времени я уже кое-что знал, но теперь учение было настоящим, серьезным Он был хорошим учителем, терпеливым и одновременно требовательным, а я — говорю без ложной скромности — оказался способным учеником. Он и сам говорил мне не раз:
— Я очень рад, мой Никифор, что взял у родителей тебя, а не кого-то из твоих братьев. Клянусь Юпитером, никто из них не смог бы превзойти тебя в таланте учиться. Учись, слушайся меня, и со временем ты станешь моим наследником, ведь я совсем одинок.
Однажды он сказал мне:
— Жаль, Никифор, что ты так поздно родился, а мы так поздно встретились. Если бы ты родился на десять лет раньше, ты мог бы познать совершенно другую жизнь и увидеть меня в таком величии, какого ты и представить себе не можешь.
— А какое это величие? — наивно спросил я.
— Смотри в пергамент, ты снова наделал ошибок! — раздраженно проговорил он вместо ответа, — Придется переписывать заново.
Такие его внезапные переходы от благодушия к раздражению, а то даже и гневу (бывало и такое) отбили у меня охоту спрашивать его о прошлом.
Обучение мое продвигалось успешно, с некоторых пор он стал говорить со мной только на латыни, и, когда я путал слова или употреблял неправильный оборот, он сердился, но все же терпеливо поправлял меня. Когда же я говорил правильно, а особенно когда правильно понимал, он был очень доволен и не скупился на похвалы. Полагаю, ему просто нужен был собеседник, говорящий с ним на родном языке. А то, что латынь его родной язык, у меня больше не было сомнений.
Всякое знание требует применения, и я уже довольно легко справлялся с латинскими авторами, сочинения которых покупал для меня Гай. Он не скупился, хотя сам никогда не читал и отзывался о писателях с нескрываемым презрением, называя их дурными актерами, не нашедшими применения на сцене и потому пишущими для других. К слову сказать, это было не самое резкое определение, которое он им давал.
Я же, напротив, чем больше совершенствовался в латыни, тем более увлекался чтением и просил Гая купить мне еще. С некоторых пор я стал свободно ориентироваться в сочинениях современных и старых авторов и даже мог читать длинные поэмы.
Гай не очень любил слушать мое чтение вслух, быстро утомлялся, и лицо его делалось сонным. Но зато он любил, когда я пересказывал прочитанное своими словами. Внимательно слушал, переспрашивал содержание отдельных эпизодов, просил меня рассказывать еще и еще. К слову сказать, я делал это охотно.
Такое его поведение несколько удивляло меня: мне всегда прежде казалось, что он хорошо образованный человек. Впрочем, все познается в сравнении, и когда я узнал многое и о многом, я понял, что Гай знает мало и никакого особенного образования не получил. Мне стало казаться, что он не обучен самым простым вещам, и я даже ощущал в отношении его некий род превосходства.
Но только временами и только некоторое время. Дело в том, что в Гае было нечто такое, чего я не знал, не понимал и чему — не побоюсь сказать — по-настоящему завидовал. Это трудно объяснить, но был в нем некий род величия, которое отличало его от других: и очень богатых, и очень образованных. Порой, когда он смотрел на человека, тот чувствовал — и это было довольно заметно — нечто подобное страху или смущению. Или тому и другому вместе. Не стану говорить, что люди трепетали перед ним, но некоторый неосознанный трепет все-таки испытывали. Испытываемый людьми трепет иногда выливался в подобострастие, а иногда в злобу. Но разве в этом дело! Гай вел себя и держался так, будто был по меньшей мере властелином мира, причем настоящим, а не придумавшим сам себя.
