Татьяна Беспалова - Генерал Ермолов
Так и пошли они бок о бок по кровавому полю. Фёдор вложил Волчка в ножны, а Митрофанию нёс обнажённой. Левою рукой держался за стремя есаулова коня, словно боялся упасть.
— Вот чую я — нет тебе покоя, Туроверов, — ворчал есаул, склоняясь с седла. — И солдат ты хороший, и герой, и семья у тебя крепкая, и красотой Господь не обделил. Не понять мне, о чём ты страдаешь.
— А о том страдаю я, Петруха, — отвечал Фёдор, — что Супрунов снова меня опередил. Не я, а он поднял чеченский табор на воздух. И теперь ему, а не мне очередного «Георгия» на грудь повесят...
* * *Так они и вошли в Грозную крепость бок о бок, перепачканные кровью, в иссечённой вражеским оружием одежде, но живые. Один — в седле, другой — и на собственных ногах.
На узких уличках было многолюдно. Обозные возницы распрягали и разводили по стойлам волов и коней, солдаты сгружали с повозок ящики с зарядами и порохом. Из дверей лазарета пахло испражнениями и свежей кровью, слышались крики и стоны раненых.
Повсюду сновали бабы в цветных платках и свитках. Кто с полными вёдрами на коромыслах, кто с кипами стираных бинтов для перевязки раненых. Слышалась многоголосая русская речь: шутки, брань, причитания, горестные всхлипы.
Близился вечер. Они миновали ярко освещённые окна штабной землянки, дома офицеров. Генеральская землянка располагалась на том же месте, рядом — коновязь и площадка для выгула лошадей. Казалось, жилище генерала ещё глубже вросло в землю. Какая-то добрая душа украсила подслеповатые оконца резными наличниками да на крыше прибавилось свежей соломы, а в остальном всё осталось по-прежнему: тесно, кривобоко. У коновязи Фёдор заметил рыжую громаду Ёртена. Конь бандитского вожака, распряжённый, обихоженный и стреноженный мирно поедал овёс из яслей. Фёдор ухмыльнулся:
— Достигла своего, голубка, добилась. Только станет ли счастливой?..
— Ты о чём, парень? — переспросил Фенев, склоняясь с седла.
— Я о том волнуюсь, что княжна, дева неземной красоты и булатного нрава, ни слова на нашем языке не разумеет. Как жить среди нас станет?
— Тебе-то в чём печаль? — зевнул Фенев. — Чай, при его превосходительстве плохо ей не будет...
— Поживи среди чужих — познаешь, в чём печаль, — вяло огрызнулся Фёдор.
Так они вошли в казарменный двор — небольшую площадь, со всех сторон уставленную длинными строениями, сложенными из грубо отёсанного камня. Крыши казарм, крытые тёсом, вымощенный булыжником плац, будка часового, оружейные склады — всё было новым, чистым, свежебелёным и недавно выкрашенным. В дальнем конце площади, в самом углу, как положено, располагалась баня. Из её невысокой трубы струился ароматный кизяковый дымок. В центре площади под навесом коновязи, возле яслей стояли кони и лежали казацкие седла и сбруя. Пахло конским навозом, свежеиспечённым хлебом и домашним теплом.
В самом начале ночи, едва освободившись из железных объятий кольчуги, смыв с лица и рук вражью кровь, Фёдор провалился в тяжёлый сон без сновидений. Проснулся с рассветом. Нетерпимо ныл ушиб на груди — след от удара палицы чеченского латника.
Фёдор, пошатываясь спросонья, вышел на крылечко казармы. Из тени коновязи, как кладбищенский призрак, возник татарчонок Мурза. Подошёл бочком, заговорил робко на ломаном русском языке:
— Твой коня нашёл Ярмул. Дал хлеба, лечил доктор. Сердитого Гишаню приставил плеваться и ухаживать....
— Что ты мелешь? — насторожился Фёдор.
— Гришаня зовёт тебя. Твой конь ему надоел. Говорит: раз жив остался — пусть сам за зверем ухаживает...
— Где мой Соколик? — Фёдор вскочил, забыв о боли в груди.
— Там... — Мурза неопределённо махнул грязной рукой. — Генеральская конюшня, тепло, овёс, Гришаня...
* * *В день кровавого сражения губернатор Кавказа, генерал-полковник Алексей Петрович Ермолов бродил по бранному полю. Он широко ставил ноги, обутые в ботфорты, легко перешагивал через обугленные пеньки и распростёртые тела. Увидев солдата в русской форме, раненого, беспомощного или придавленного к земле смертельной усталостью, командующий подходил к нему, смотрел в лицо, заговаривал. При нём неотлучно находились Кирилл Максимович с генеральским конём в поводу. Адъютанты, Бебутов, Самойлов и Нилов, следовали за ними. Замыкали шествие двое ногайских татар в перепоясанных кожаными кушаками халатах и войлочных шапках, с носилками наперевес.
В правой руке, в горсти, Ермолов сжимал Георгиевские кресты. Вытаскивал по одному, опускал на грудь раненого страдальца или вкладывал в заскорузлую, грязную и окровавленную ладонь. Говорил и ласково, и строго:
— Прими на память о победной баталии, герой. Отечество благодарит тебя, а я, грешный, горжусь твоей храбростью...
Максимович осенял себя и награждённого героя крестным знамением. Офицеры салютовали шашками.
Так бродили они по полю весь вечер до темноты между обгоревшими пнями и лошадиными трупами. Пока не набрели на потерянного Фёдором Соколика.
— Алексей Петрович, взгляните-ка! — первым всполошился Николаша Самойлов. — Красивейший карабахский жеребец, а седло казацкое и ранен он. Вот жалость!
— Похоже, в ногу пуля попала, — предположил Кирилл Максимович. — Эх, подойти бы поближе, ваше сиятельство, да посмотреть....
— Кто же решится подойти к такому? — возразил Бебутов. — Не подпустит. Смотрите, он уж косит на нас недобро... Карабахские скакуны известны своей боевой выучкой — никому не подчинится, пока жив его всадник. Впрочем, нам-то этот конь знаком.
— Правда твоя, Бебутов, — подтвердил Алексей Петрович. Генерал опустил огромное своё тело на поданный заботливыми руками Кирилла Максимовича походный стул. — Это конь казака Туроверова. Того самого, что сгинул в этих треклятых горах два месяца назад.
— По всему выходит, что не сгинул, — приговаривал Кирилл Максимович. В карманах его мундира сыскалась свежая ещё краюха белого хлебца. И теперь старый ординарец Ермолова пытался подступиться к раненому коню, держа на вытянутой ладони вкусную приманку.
— Давно хлебца-то не едал, бродяга, — приговаривал Кирилл Максимович. — На-а-а-а, попробуй! Нетто лучше голодать? Отведай!
И конь склонил голову, потянулся к лакомству, раздувая влажные ноздри. Сделал в сторону старого солдата несколько осторожных шагов, позволил взять за уздечку, принял заботу.
* * *— Это не конь вовсе, а дикий зверь лесной, — кривился Гришаня. — Дохтур как пулю ему вынимал, как мазью генеральской мазал, как бинтовал — всё ничего! А меня, только приблизился, — цоп за плечо! Да больно так!
Гришаня принялся стягивать через голову рубаху, чтобы показать Фёдору нанесённые Соколиком увечья.
— На! Гляди, казак! — Фёдор мельком глянул на костлявое тело казачка и мигом отвернулся. — Чего морду-то воротишь? С тебя причитаеца. А чести-то сколько! А почёту! Сам Лексей Петрович через Максимовича человечью мазь для этого зверя передали. А он и счастья своего не разумеет!
— Отзынь, рябая морда! — буркнул Фёдор. Он ласкал пальцами белую звезду на лбу вновь обретённого друга. Соколик, смежив веки, стоял смирно, дышал неслышно.
— Экий ты счастливый, братишка! — нашёптывал Фёдор в его острое ушко. — Экий ты красивый! Слава Господу — хоть ты живой!
— Рябая али гладкая — всё одно причитаеца! — не отставал Гришаня. — Я тоже могу подвиги свершать! Слышал я, как Фенев рассуждал насчёт твоего геройства. Будто ты смерти вовсе не боисси, будто герой ты из героев, будто положил в землю чеченцев один не менее пяти десятков. Оно, наверное, и правда. Есаулу-то виднее. Да только вот я, а не Фенев на крепостной стене с канонирами стоя, всю картину боя видел. Посносили бы вам головы чеченские лыцари, коли не выскочил из крепости его превосходительство господин подполковник Верховской во главе славной гусарской конницы. Если б не оне, быть бы вам мёртвыми всем до единого! Уж так они на вас насели, так сражалися! Да что и говорить, сильно много их было. Одно слово, несметные полчища из лесу выскочили. И это несмотря на то, что накануне кто-то из ваших же казаков цельный их лагерь изловчился взорвать. Этот феверк нам со стены тоже был отлично-хорошо виден. От славная случилась баталия! Сам Лексей Петрович на коне сидючи войском командовал. Вестовые шныряють туда-сюда, приказы расносют, пушки палят да так, что все заряды расстреляли. И далее...
— А далее умолкни, — не выдержал Фёдор.
Уходя, казак чувствительно протянул Гришаню вдоль спины ножнами Митрофании.
— Правду, правду бают о тебе, будто в снегах горних лазая, ты умом тронулся, будто околдовала тебя девка чеченская!.. — вякал ему вослед неугомонный Гришаня.
