Марк Твен - Личные воспоминания о Жанне дАрк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря
Позиция ученых мужей представляется мне слабой, и вот почему: они заявили, что Жанне являлись бесы в обличий ангелов; всем известно, что бесы могут принимать такое обличие, и тут Университет был совершенно прав. Но дальше он впадал в противоречие: он утверждал, что самому ему дано распознавать природу таких видений, но не признавал этой способности за девушкой, у которой было не меньше ума в голове, чем у любого из университетских светил.
Ученым докторам надо было самим видеть этих духов, чтобы распознать их, и если Жанна была введена ими в обман, разве это не говорило за то, что и ученые в свою очередь могли ошибиться, ибо их разум и суждения, во всяком случае, не были яснее, чем у нее.
Что касается другой возможной причины затруднения и задержки, то я коснусь ее только мимоходом. Университет постановил, что Жанна кощунствовала, когда утверждала, будто ее святые говорили по-французски, а не по-английски и стояли за французов. Вот что, по-моему, смущало ученых богословов: они постановили, что Голоса исходили от сатаны и двух его собратьев; но они же постановили также, что эти Голоса не были на стороне французов, — иначе говоря, стояли за англичан; а раз за англичан, значит их надо считать уже не бесами, а ангелами. Иначе получался конфуз. Университет считался самым мудрым и ученым заведением на свете и ради своей репутации желал быть последовательным. Вот почему он столько дней бился, пытаясь согласовать пункт первый, объявлявший, что Голоса исходили от дьяволов, с пунктом десятым, утверждавшим, что это были ангелы. Но от этих попыток пришлось отказаться. Выход найти не удалось. Так оно осталось и по сей день: по пункту первому Университет признал их дьяволами, а по пункту десятому — ангелами, — и этого расхождения никак не устранить.
Посланцы Университета доставили это решение в Руан, а при нем — письмо к Кошону, щедро расточавшее ему похвалы. Университет восхвалял его за усердие, с каким он стремился уличить женщину, «которая своим ядом отравила умы верующих на всем Западе», и в награду сулил ему «бессмертный венец в Небесах».
Только и всего? Венец в Небесах? Это что-то уж очень ненадежное, — что называется вексель без передаточной надписи. И ни слова насчет Руанского архиепископства, ради которого Кошон погубил свою душу. Венец в Небесах! После всех его тяжких трудов это должно было звучать для него насмешкой. Что ему делать на Небесах? У него там не нашлось бы знакомых.
19 мая в архиепископском дворце собралось пятьдесят судей, чтобы решить судьбу Жанны. Некоторые были за то, чтобы немедленно предать ее светскому суду, но большинство хотело еще раз испробовать «кроткое увещевание».
Поэтому двадцать третьего тот же состав суда собрался снова, и Жанна предстала перед ними. Руанский каноник Пьер Морис обратился к Жанне с речью в которой убеждал ее спасти свою жизнь и душу, отречься от своих заблуждений и подчиниться Церкви. Свою речь он закончил зловещей угрозой: если она будет упорствовать — это означает верную погибель ее души и, очевидно, также и тела. Но Жанна была непреклонна. Она сказала:
— Если бы меня уже осудили и я видела бы перед собой костер и палача, готового поджечь его; если бы я была уже охвачена пламенем, — я и тогда ничего не сказала бы, кроме того, что уже говорила на суде, и с этим я умерла бы.
Воцарилось глубокое молчание, длившееся несколько минут.
Оно давило меня, точно тяжесть: я понимал, что оно предвещало. Потом Кошон торжественно и важно обратился к Пьеру Морису:
— Что ты еще имеешь сказать ей?
Каноник низко поклонился и сказал:
— Ничего, монсеньёр.
— А ты, обвиняемая, что ты имеешь еще сказать?
— Ничего.
— Тогда я объявляю заседание закрытым. Завтра будет вынесен приговор. Уведите обвиняемую.
Кажется, она ушла с гордо поднятой головой. Но я плохо видел: слезы застилали мне глаза.
Завтра — 24 мая! А ровно год назад в этот самый день она скакала по равнине во главе своего войска, ее серебряный шлем сверкал, серебристый плащ вился по ветру, белые перья трепетали, меч был поднят над головою; я видел, как она трижды атаковала бургундский лагерь и захватила его; как повернула вправо, навстречу резервному войску герцога, и здесь ринулась в последнюю атаку, какая была ей суждена.
Наступила годовщина этого рокового дня — и вот что она принесла ей!
Глава XIX. Наши последние надежды рушатся
Жанну признали виновной в ереси, колдовстве и всех остальных тяжких преступлениях, перечисленных в Двенадцати Пунктах. Наконец-то жизнь ее была в руках Кошона. Он мог немедленно отправить ее на костер. Труд его был как будто окончен. Но вы думаете, он был удовлетворен? Как бы не так! Чего стоило бы его архиепископство, если бы народ понял, что пристрастные судьи, рабски повинуясь английской плети, несправедливо осудили и сожгли Жанну д'Арк, Освободительницу Франции? Из нее сделали бы мученицу. Дух ее восстал бы из пепла ее сожженного тела в тысячекратном могуществе и смёл бы в море английскую власть, а вместе с нею и Кошона. Нет, победа еще не была полной. Виновность Жанны надо было доказать так, чтобы все в ней убедились. Где же отыскать эти убедительные доказательства? Один лишь человек во всем мире мог их представить — сама Жанна д'Арк. Надо было, чтобы она сама публично осудила себя — хотя бы по видимости.
Но как добиться этого? Уже много недель было потрачено, чтобы заставить, ее подчиниться, — и потрачено впустую. Чем же можно подействовать на нее теперь? Ей уже грозили пыткой, грозили костром, — что еще оставалось? Болезнь, смертельная усталость, вид пылающего костра — вот что оставалось.
Это был хитрый умысел. В конце концов она была все-таки девушка; должны же болезнь и изнурение ослабить ее, как всякую девушку.
Да, это было хитро задумано. Она ведь сама признала, что нестерпимые мучения на дыбе могут вырвать у нее ложное признание. Это стоило запомнить, и это запомнили. Тогда же она сказала и другое: как только мучения кончатся, она отречется от вынужденного признания. Это также запомнили.
Как видите, она сама надоумила их, как надо поступить. Сперва истощить ее силы, потом пригрозить костром. А затем, пока она во власти страха, заставить ее подписать бумагу.
Но ведь она может потребовать, чтобы бумагу ей прочли. В этом они не посмеют ей отказать, особенно публично. А что, если во время чтения к ней снова вернется мужество? Ведь тогда она откажется подписать. Что ж, можно обойти и это затруднение. Можно прочесть ей какую-нибудь краткую и незначащую бумагу, а там незаметно подсунуть на ее место подробное, роковое для нее признание и добиться подписи обманным путем.
Оставалась еще одна трудность. Даже видимость отречения от грехов избавит ее от казни. Ее можно будет заключить в церковную тюрьму, но нельзя убить. А это не годится. Англичанам непременно нужна ее смерть. В тюрьме или на свободе — пока она жива, она опасна. Ведь она уже дважды пыталась бежать.
Но и это можно уладить. Кошон может надавать ей любых обещаний — пусть только она, в свою очередь, обязуется снять мужскую одежду. Он нарушит свои обещания и поставит ее в такое положение, чтобы она не смогла сдержать своего. А за это новое прегрешение ее можно отправить на костер, — костер уже будет наготове.
Итак, все ходы были обдуманы; оставалось сделать их в должном порядке — и игра будет выиграна. Уже можно было с точностью назначить день, когда самое невинное и благородное существо во Франции погибнет мучительной смертью.
Время для этого выдалось на редкость благоприятное. Дух Жанны еще не был сломлен, он по-прежнему парил высоко; но ее телесные силы за последние десять дней почти иссякли, — а ведь и сильный дух нуждается в поддержке здорового тела.
Сейчас весь мир знает, что план Кошона был именно таков, как я его изложил; но тогда мир этого не знал. Есть достоверные сведения, что Варвик и вообще английские власти, кроме высшей — кардинала Винчестерского, не были посвящены в этот план; а из французов о нем знали только Луазелер и Бопэр. Иногда я сомневаюсь даже, знали ли и они, — хотя кому же было знать, как не этим двоим?
Обычно в последнюю ночь перед казнью осужденного оставляют в покое; но, если верить слухам, несчастной Жанне было отказано даже в этой милости. К ней впустили Луазелера, и он провел с нею несколько часов, представляясь ее другом, духовником, тайным сторонником французов и ненавистником англичан и убеждая ее «сделать единственно правильное» — подчиниться Церкви, как надлежит доброй христианке; тогда она вырвется из когтей англичан и будет переведена в церковную тюрьму, где к ней приставят женщин, где с ней будут хорошо обращаться. Он знал, что затрагивает ее больное место. Он знал, как мучительно для нее присутствие английских стражей грубиянов и богохульников. Он знал, что Голоса смутно обещали ей нечто такое, что она истолковала как освобождение и возможность еще раз пойти на врагов Франции и победоносно завершить великое дело, назначенное ей небом. Была у него и другая цель: утомить и без того ослабевшее тело узницы, лишив ее сна и отдыха, чтобы наутро усталый, отуманенный мозг хуже соображал; чтобы ей труднее было устоять против уговоров, угроз и самого вида костра; труднее было бы различать ловушки и западни, которые она быстро обнаруживала, когда владела собой.
