Наталья Иртенина - Царь-гора
— Ах это. Разумеется, мое. Оно идет и красным и белым для поддержания священного огня войны. Всюду нужны люди, выражающие определенный образ мыслей и действий. Особенно в белых армиях, где еще много болванов играют в благородство и рыцарство. Достаточно много, чтобы слишком быстро проиграть эту войну.
— Примеряете на себе роль антихриста, Бернгарт? Вы похожи на комедианта. Для чего вам все это? Бросьте и пойдите в монастырь на покаяние.
— Покаяние? — Бернгарт театрально громко расхохотался. — Оно для безмозглых старух. Новое вино не вливают в старые мехи. Это очищение. Большевики смели всю жирную либеральную мразь во главе с проституткой Керенским. Это очищение в крови! — От яростного восторга глаза его стали круглыми, сильно выкатились из орбит и налились красным.
— Да, очищение, — мрачно согласился Шергин.
— Я чувствую твой страх, — продолжал Бернгарт, пристально глядя на него, словно магнетизировал. — Правильно, бойся. Я создам мировую империю. В ней будет все по-другому. Все. Ничего человеческого. Эта тварь — человек — или обретет суть или исчезнет.
— Какую суть? — вяло спросил Шергин, ощущая усилившуюся дурноту. Голос Бернграта проникал в череп сверху, будто по голове били молотом.
— Долго объяснять. Да ты не поймешь. Для этого надо перестать выворачивать душу перед попами. В конце концов это унизительно и нелепо. Попы не могут дать суть. Она дается другими.
— Я догадываюсь кем.
Бернгарт швырнул ему бумажный прямоугольник.
— Теми, кому я несу это.
Шергин увидел у себя в руке рисованную открытку дореволюционных времен. На ней был изображен раввин, держащий в одной руке обезглавленного жертвенного петуха, в другой нож. Рядом лежала отрезанная у петуха голова государя Николая Александровича в императорской короне. «Да будет это моим выкупом…» — прочитал Шергин и в омерзении выронил открытку, машинально вытер руку о шинель.
— Кровь его на нас и детях наших, — замогильным магнетическим голосом произнес Бернгарт. Затем снова расхохотался. — Да полно. Ты бледен как смерть. Поговорим о насущных делах.
— Забавно, — выдавил Шергин.
— Что забавно?
— Вспомнилась одна встреча. В Забайкалье, в августе прошлого года… Тоже, кстати, Роман Федорович. Фамилия еще такая… гремучая. Унгерн фон… Не помню. И тоже мечтает об империи. Поскромнее, правда, от Желтого до Белого моря. Бредит восстановленной монгольской державой. Монархист ярый, но при том ламаист, что само по себе бессмыслица. Хотя по рождению лютеранин. А вы, Бернгарт, еще не приняли ламаизм?
— Все религии — искажения древней истины.
— И что вас всех так тянет на этот панмонголизм, — будто не слыша его, говорил Шергин. — Дикая азиатчина, язычество непролазное, копыто дьявола четче некуда, интеллект, философия — одно изуверство. Культура бессмысленности, разрушения смыслов. Большевизм родился не в Европе, хотя и она приложила руку, а в Азии. Орда — это правильное название, точное. Европа использовала большевиков как кувалду для России. Но и сама скоро испугается этой кувалды… А впрочем, я не сомневаюсь, что этот Унгерн плохо кончит. Что-то такое у него в лице… обреченное.
Он замолчал, поднял голову и посмотрел на Бернгарта. Тот сидел, полуотворотившись, и тоже безмолвствовал. Снаружи слышалось приглушенное войлоком юрты цоканье копыт и отдаленные клики туземцев.
— Роман Федорович… фон… — сам с собой заговорил Бернгарт. — Карикатура… запасной вариант?.. Но у меня тоже нет сомнений, что этот «фон» плохо кончит.
Он повернулся.
— Я дал тебе шанс и жду ответа.
— Я хочу уйти, — сказал Шергин.
Бернгарт помолчал.
— Дурак был, дураком и остался. Куда ты уйдешь?
— В Монголию. Или Китай.
— Помнишь, что я говорил тебе? Будешь зарабатывать извозчиком и сдохнешь нищим на завшивленном одре.
— Меня это не остановит.
— Тебя? А твои оборванцы-офицеры? Солдатня?
— Они уйдут со мной. — После нескольких секунд раздумья он добавил: — Я обещаю. Слово русского офицера.
— Слово русского офицера мне никогда не казалось хорошей гарантией. Но тебе я верю. А если не сможешь ты, твое обещание выполню я. Если кто-то из них останется здесь, они уйдут… путем всякой плоти, как говаривали в старину.
— Я могу идти?
— Разве тебя кто-то держит?
Шергин не спеша поднялся. Спешить было невозможно — всякое резкое движение отзывалось в голове боем молотков. Так же неторопливо он вышел из юрты, огляделся.
Над горами поднимался рыже-пепельный рассвет. Вокруг была голая степь с редким прошлогодним сухостоем. Поблизости от нескольких юрт паслись десятка два стреноженных лошадей, за ними приглядывал калмык. Еще трое туземцев стояли в карауле. Слышался храп, фырканье коней и бормотанье птицы, прячущейся в сухой траве.
Шергин пошел на восток, приблизительно определив направление. Было очень холодно, но мороз быстро прояснил голову, и ему стало легче.
Скоро его догнал верховой калмык. В поводу он вел запасного коня.
— Алтан-хан приказал дать тебе коня и показать дорогу, — на ломаном русском сказал туземец.
Шергин сел на лошадь. Калмык поскакал впереди, забрав немного в сторону.
Рассвет из рыжего сделался янтарно-палевым, и воздух над степью словно заболел желтухой.
Когда до Усть-Чегеня оставалось не больше километра, калмык отстал. На околице деревни перед полковником выскочил солдат с винтовкой наготове и застыл изумленный.
— Ва… вашеско… — начал он заикаться.
— Пшел прочь, — крикнул Шергин, вдруг разозлившись на то, что никто, кажется, не заметил ночного исчезновения командира полка.
Недотеп-часовых, разумеется, следовало примерно наказать. В другое время и в другом месте он скорее всего велел бы расстрелять каждого третьего из них. Но теперь было не до того.
Он поскакал по деревенской улице, поднимая длинный хвост пыли и переполох среди псов и петухов. Совместными усилиями те устроили такой концерт, что в движение пришла вся деревня. Из халуп выбегали заспанные офицеры, натягивая на ходу сапоги и хватаясь за оружие. В окна просовывались розовые лица баб с перепуганными глазами, некоторые на всякий случай принимались визжать, другие, унимая собак, составили им аккомпанемент.
Шергин остановил коня возле церкви, спрыгнул, постоял, перекрестился на деревянную маковку, потом сел на крыльце и стал ждать. Лошадь, обнаружив источник прокорма, принялась щипать молодую траву.
В скором времени перед ним собралось с полдюжины офицеров. Шергин, не поднимая взгляда, чертил палкой в песке фигуры.
Вслед за офицерами прибежал Васька и бесцеремонно заблажил:
— Вашскородь, да где ж вы ночью-то все бродите, не спите, а я уж все глаза проглядел, рази ж дело это — до свету шататься…
— Поди вон, — сказал Шергин, негромко, но таким голосом, что Васька осекся и спрятался за спины офицеров.
— Петр Николаевич, — раздался тревожный голос прапорщика Чернова.
Шергин посмотрел на него, словно не узнавая.
— А, это ты, Миша.
— Я, Петр Николаевич. Что с вами?
— Господин полковник, в самом деле, объясните нам, что происходит.
Шергин бросил палку, отряхнул руки.
— У меня, господа, для вас известие. Убедительно прошу отнестись к нему со всей серьезностью и трезвостью.
— Откуда эта лошадь, господин полковник?
— Лошадь? — Шергин недоуменно взглянул на коня и пожал плечами. — Мне одолжил ее император Золотой Орды.
— Что? Что вы такое говорите, господин полковник? — заволновались офицеры.
— Вы смеетесь над нами? — громче других прозвучал голос ротмистра Плеснева.
— Нисколько. Мне, господа, не до смеха. Сегодня ночью я принял окончательное решение.
— Позвольте узнать какое.
— Я принял решение вывести полк за границу. Монголия близка, господа. Для России мы ничего другого более сделать не можем. Только это…
— Простите, господин полковник, но вы, очевидно, сошли с ума, — среди общего гробового молчания проговорил ротмистр.
— Я не сошел с ума.
— В таком случае, вы предатель, — спокойно произнес Плеснев. — Или трус. Что в общем одно и то же.
Шергин поднялся и, глядя в сторону, сказал:
— Ротмистр, будьте добры сдать оружие. Я арестую вас за распространение паники.
— Господа, — возвысил голос Плеснев, — полковник Шергин предатель и трус и должен быть немедленно взят под стражу.
— Петр Николаевич, в самом деле…
— Это измена…
Но протестующие выкрики быстро смолкли под взглядом полковника.
— Господа, я не принимаю этих обвинений, они бессмысленны и напрасны. Через полгода, самое большее через год от Белого движения в России ничего не останется. Я хочу спасти хотя бы немногое.
