Андрей Иванов - Харбинские мотыльки
Марианна Петровна вспоминала людей, которые помогали ее Обществу, перечисляла имена, среди прочих всплыл Китаев:
— Был такой интересный человек. Было в нем что-то роковое. Он нам долго и сильно помогал…
— Он у меня регулярно покупал картины, — сказал Борис.
— Да, знаю, — сказала Марианна Петровна, — он их потом на аукционе продавал, и все деньги шли на благотворительность, это я точно знаю.
— А вы тот самый художник? — спросила ее дочка.
— Какой тот самый? — не понял Борис.
Девушка прикрыла улыбку, покраснела, что-то прошептала маме на ухо. Та засмеялась.
— Что это все значит? — спросил Ребров.
— Не обижайтесь, — сказала Марианна Петровна, — просто мы вспомнили одну девушку, влюбленную в вас.
Геннадий Владимирович хлопнул в ладоши и засмеялся; Анна Михайловна глянула на него с притворным осуждением, сама улыбнулась. Ребров смутился. Ему рассказали про девушку, которая на протяжении нескольких лет была в него влюблена, писала стихи, ходила годами в ателье Тидельмана, фотографировалась, смотрела на него украдкой, а он и не замечал.
— И что с ней стало теперь? — спросил Соловьев.
— Вышла замуж, конечно, и они уехали в Ригу.
— Прохлопали невесту, — сказал Соловьев.
Какие бывают глупости, подумал Ребров.
Явился доктор с версией, что Стропилин был доносчик.
— С чего это вы взяли?
— Это предположение, но сами посудите, Борис Александрович, Федоров пропал, Андрушкевич, директор гимназии, в которой Стропилин работал, был схвачен… Вот и думайте… Опять же Егоров — тоже был схвачен на улице, а у него Стропилин квартиросъемщиком был! Где он работал?
— В гимназии.
— А после этого? Он несколько лет не работал!
— Да.
— На какие средства, спрашивается, жил? Почему бы не допустить, что состоял на должности в Охранной полиции? Писал доносы…
— Все это не имеет значения. Это никак не меняет ситуации.
— Как сказать, как сказать… Если знать, кто доносил, можно предположить, на кого он не мог донести! — Доктор выманил Реброва на улицу пройтись, и когда они встали у куста шиповника, тихо сказал:
— Послушайте, у нас есть пациент, ему осталось недели две. Давайте я вас оформлю вместо него.
— Как это?
— Очень просто, его похоронят под вашим именем. Раз, и вас нет. А вы вместо него. Чик-трак, рокировка! По его документам уедете. Он — немец, русский немец, таких много у нас…
— Постойте, постойте! Как же я заместо него так и поеду? Куда?
— Да куда хотите, туда и поедете.
— А что этот немец?
— А что немец?
— Что с ним?
— Как что? Он болен, мой старый пациент. Вашего возраста. Чуть старше. Ну, вы и выглядите старше своего. Такова наша жизнь: один год за два идет.
— Мало прожито, много пережито, — как во сне молвил художник. — И что он, обречен?
— Совершенно! — воскликнул доктор. — Меня когда это осенило, я уснуть не мог! Хожу, думаю: ах, не простое это совпадение! Прямо на руку нам это! За вас силы добрые, может, ангелы какие-то ходатайствуют, но не сейчас думать об этом, не по эту сторону…
— И что, ему совсем недолго осталось? Он что, прямо так и готов умереть? Как на заказ?
— Шутите? На заказ… Говорю же — чудесное совпадение. Примите как чудо. Ничего в этом нет.
— Хорошо. Просто я подумал — как-то странно. Может, он вовсе и не болен…?
Доктор посмотрел на него сурово.
— У меня на руках не один пациент умер, а сотни. И ваши родители в том числе. Подумайте об этом тоже! Серьезней надо смотреть на вещи, дорогой мой. Всякий человек смертен, а я имею возможность это узреть раньше самого человека. А так, если человек умирает естественной смертью, почему бы тут не воспользоваться? Натуральный исход одного продлевает жизнь другому. По-моему это в полном согласии с законами природы.
— Что меня занимает, так этот немец.
— Да что он вам?
— Он-то знает?
— Откуда он может про вас знать? Вы что?
— Нет-нет, он хотя бы знает, что умирает?
— Он думает, как все. Пустяки, поболит, перестанет. Знаете, как пациенты часто думают: вот тут, доктор, побаливает, ноет в области груди, застудил нерв, наверное… Неделя, другая, и все.
— Странно это как-то. Подумать надо.
— Думайте, думайте, только побыстрей, вы не один у меня такой. Вот граф Бенигсен, между нами говоря, уже записался, уже лежит, под эстонской фамилией. Вместе могу устроить.
И ушел. Борис думал, пил чай, курил, обрывал календарные листки, думал… Опять было тихо. Настолько тихо, что художник даже задумался: а не улеглось ли?.. может, все кончилось?.. никто не умрет?.. Сделал несколько карандашных набросков в альбоме Сережи. После него осталось много нелепых этюдов. Ребров их переворачивал и рисовал свое — ему таким образом казалось, что, может, он как-нибудь приобщится к ловкому молодому человеку, у которого все состоялось: и карьера, и семья. Может, я так порисую на его этюдах, поживу тут с месяцок и потом в Прагу махну, к нему, к Сереже?.. Ему делалось тошно от таких мыслей, снова шел к календарю: уже сорвано, завтра еще не наступило, а он уже сорвал. Стоял и смотрел в завтрашний день, крутил самокрутку — а она уже скручена, и еще пять целых лежат на подоконнике, ждут — он садился и крутил новую, и именно ее и выкуривал!
Пришел доктор.
— Я звонил по вашему делу.
— Кому? — испугался Ребров.
— Коллеге. Вернее, по делу вашего друга, Тимофея.
— Ах, вы об этом…
— Ничего про вас, конечно, не сказал, да и человек надежный, вы знаете — доктор Фогель, он сейчас занимается душевнобольными в том числе. Так он приехал в Таллин и привез мне вот это.
Вынул из саквояжа большой коричневый конверт.
— Что это? — спрятал руки под мышки.
— А посмотрите! — Саквояж щелкнул металлическим зубом.
Ребров робко открыл конверт, это были какие-то записки, грязные, мятые листки, испещренные до боли в глазу.
— Это ваш Тимофей писал.
— Узнаю почерк.
— Он все время пишет.
— Как он?
— Теперь ничего. Принимает лекарство. Его постоянно теперь снабжают бумагой и карандашами, а то он сопротивлялся и не хотел отдавать. Некоторые записи ел. Сами видите, как исписал. Он получил сильную травму.
— Он все-таки сделал это?
— Что?
— Выколол себе глаз?
— Нет. Я не это имел в виду. А что, покушался?
— Да, видите ли, он винил себя в том, что произошло с Иваном, тот потерял глаз, и Тимофей хотел выколоть себе тоже.
— Господи! Нет, в этом отношении он в целости. Но вот душевная травма… Мой коллега из Тарту сообщил мне кое-что, по секрету. Тимофея обнаружили на заброшенной ферме, или на хуторе, одного, в руинах, и там было найдено еще пятнадцать тел…
— Мертвых?
— Да. Это не придали огласке. Там произошло нечто страшное. Судя по всему, Тимофей питался тем, что глодал умерших. Вообще непонятно, как он выжил, и почему именно он. Среди найденных тел были очень крупные мужчины, которые, судя по ранам на черепах, скорей всего были забиты. Возможно, на этой ферме случилась настоящая бойня. Как бы то ни было, уцелел один Тимофей. Обвинить его ни в чем невозможно. Хотя он был под надзором взаперти очень долго, все равно, всякое подозрение с него снято до появления улик, как я понимаю. Но никаких улик пока нет, ведь он мог забрести на этот хутор с телами и после случившегося, да и сами представляете, как делами русских занимаются: поубивали друг друга, ну и черт с ними! Хотя хутор, судя по всему, принадлежал эстонцу. Впрочем, правительство на всех махнуло рукой. Страна, кажется, выставлена на торги. Ждем-с молотка! — Горько усмехнулся, прочистил горло и продолжал: — Эти записки, Борис Александрович, я прошу вернуть мне, прочитать как можно скорей и вернуть, и приложите ваше мнение.
— Что я могу написать?
— Да что придет в голову в этой связи, то и напишите!
Ребров пожал плечами.
— Попробую.
— Дело в том, что мой коллега с удовольствием бы с вами встретился и поговорил об этом молодом человеке, для него это было бы очень важно, так как он очень переживает за своих пациентов, делает для них все возможное. Он — корсаковец[85], никаких смирительных рубашек, минимальные ограничения, никаких изоляторов, наказаний, физических воздействий, почему я и говорю, что Тимофею теперь лучше даже, чем нам с вами: всем бы жить в мире, где Сергей Сергеевич Корсаков руководит, все бы радовались! — Доктор усмехнулся, довольный своею шуткою. — Так вот, хотел он с вами пообщаться, узнать побольше о предыстории молодого человека — видите, какой глубокий подход, тоннель в душу ищет, подкапывается под болезнь — но, принимая во внимание двусмысленность вашего положения, я решил, что лучше будет вас не беспокоить.
— Это вы очень правильно сделали, — сказал художник, — я бы не хотел ни с кем видеться, пока все не утрясется.
