Константин Бадигин - Кораблекрушение у острова Надежды
— Ишь ведь, слово в слово запомнил! — сказал Щелкалов, и в голосе его послышалось одобрение.
— «Государи должны уметь пользоваться обоими способами, — повысил голос правитель. — Действуя грубой силой, подобно животным, государь должен соединить в себе качества льва и лисицы. Обладая качествами только льва, он не сумеет остерегаться и избегать западни, которую будут ему ставить. Будучи только лисицею, он не сможет защищаться против врагов».
— Так, так, — прошептал Андрей Яковлевич. — Лисица и лев… Однако слова сии против божественного учения.
— «Предусмотрительный государь не должен, следовательно, исполнять своих обещаний и обязательств, если что будет для него вредно и все причины, вынуждавшие его обещать, устранены». Ну, теперь что скажешь, богомол?
— Да поможет тебе всемогущий бог.
— Учил ты меня сей премудрости. Для чего учил?
Дьяк Щелкалов долго молчал, прикрыв лицо рукой.
— Не можно без греха, без зла большим государством править. Потому и книгу тебе дал. Боялся, сомнут тебя знатные… Сильных людей вокруг тебя не густо было: Никита Романович Юрьев, князь Глинский, родичи твои Годуновы да мы, Щелкаловы. — Дьяк правой рукой загибал пальцы на левой. — Я во всем помогал, стрельцов к тебе переманил; думал, ты вместе с нами в совете будешь. А ты вон что надумал: от царского имени самолично государством править. Надо о боге думать. Да веришь ли ты богу, Борис Федорович? Знаю, знаю, — поднял руку дьяк, увидев, что правитель хочет что-то сказать. — Ты сына своего, младенца Василия, в церковь Покрова зимой голенького носил, на бога уповал, думал, вылечит он его. Однако помер сын. Потому помер, что не для бога старался, а для себя, хотел себя христианином добрым прославить…
— Неправда, не думал я о себе! — не выдержал правитель. — Другое скажи: ежели я своего сына не пожалел, то чужих-то сыновей чего мне жалеть… Когда они помазаннику божьему, нашему царю и государю, худое творят. Так я говорю? Ежели б я о боге не думал, и патриарха московского и всея Руси не было бы. Великое дело для царства сделано. Я уговорил царя Федора просить патриарха Иоакима, а потом и константинопольского Иеремию учредить патриархию на Руси. И давно пора: Константинополь в руках неверных, и патриарх тамошний от милости султанской зависит. Царь Федор, вдохновленный богом, возвысил смиренного Иова.
— Ты не токмо для бога старался, Борис Федорович, а более для себя. Свергнув митрополита Дионисия и поставив Иова, ты хотел от него поддержки. Ты польстил самолюбию Иова высоким титулом, чтобы иметь в нем пособника. Иов преданный тебе человек. Я понял твои мысли сразу и помогал тебе. Ты искал опору, ибо предвидел время, когда и сестра-царица не поможет тебе.
— Разве московская патриархия полезна только мне?
— Нет, почему… пока вреда не вижу и государству.
— Ну вот, давно бы так.
— Борис Федорович, считаешь ли ты меня умным человеком?
— Не знаю умнее тебя во всем свете.
— Так вот послушай. Каждый твой шаг мне понятен. Ведомы мне все твои мысли. Я знаю, что ты сделаешь завтра, послезавтра и через год. Ум твой большой, государский, это правда. Но если ты задумаешь завладеть престолом московским… может быть, ты и завладеешь им, однако долго на нем не удержишься, а голову потеряешь.
— Но почему? Ты говоришь, что я умен.
— Умен, но кровь твоя слаба, малознатен твой род. Ответь мне, почему князь Федор Мстиславский начальствует в большом полку, хотя в боях не искушен, а Дмитрий Хворостинин, славнейший воевода, только в передовом? Ты сам указ готовил.
— Мстиславский по отцу и предкам стоит на первом месте. Да сам ты знаешь.
— А что бы получилось, когда б царь назначил Хворостинина в большой полк?
— Мстиславский ударил бы челом на Хворостинина. И многие выступили бы за Мстиславского.
— Так, правда. А ежели ты взойдешь на престол московский, то сколько благородных, древнейших и знатнейших князей и московских бояр скажут тебе «нет»? Ну год, ну два, ну пять годов ты просидишь, стрельцы тебе помогут. Прольется много крови, и все напрасно, московского престола тебе не удержать. Погибнешь, и наступит злое время… Вот почему я не помощник тебе.
— Но если Федор отойдет в иной мир по слабому здоровью, а Дмитрий умрет от черной хвори, тогда кто должен быть царем московским?
Борис Годунов перестал поглаживать лоснящуюся бороду и не спускал глаз с дьяка.
— Австрийский эрцгерцог Максимилиан, брат императора, — сказал дьяк после долгого раздумья.
— Как, католик? Твой ум, наверно, помутился, дьяк!
— Сделать его православным.
— Нет, не будет того.
— Тогда беда. Не вижу я в Москве людей, пригодных быть царем. Чтобы знатности довольно было и умом бог не обидел.
— И ты мне ничего не скажешь, Андрей Яковлевич?
— Хранить здоровье царевича Дмитрия паче глаза своего — вот мой совет.
— Что ж, спасибо и на том. Спокойной ночи, Андрей Яковлевич… Не могу понять, как ты решился даже подумать об иноземном государе на московском престоле. Не прощу тебе этого.
Борис Годунов говорил спокойно, но в душе бушевала буря. Лицо покрылось красными пятнами.
— Воля твоя, правитель… Спокойной ночи и тебе. — Дьяк Щелкалов поднялся и, кланяясь, пошел к выходу. Внезапно он обернулся: — Однако, Борис Федорович, ежели меня тронешь, будет худо, и на тебя есть узда. В монастыре хранится моя духовная грамота. Ее прочитают в церкви, ежели мне зло причинится. Там все написано, все… Тебя я насквозь вижу.
Щелкалов откинул полог и вышел. В шатер пахнуло сырым морским ветром. Пушки продолжали бухать…
В шатер пришли слуги. Принесли медную высокую жаровню с раскаленными углями. Борис Годунов сидел не шевелясь, положив руки на колени. Он понял, что дьяк Щелкалов, глава всех дьяков на русской земле, больше ему не друг и не помощник. Он знал твердый норов дьяка и знал, что сломить его невозможно. Наказать — посадить в тюрьму или опальным выдворить из Москвы — не имело смысла. Дьяк стоял у большого дела и вершил его изрядно, был полезным для государства человеком. Да и тронуть его опасно: о том, что писано в его духовной грамоте, правитель догадывался. Про болезни Щелкалова было известно давно. Старик больше года мучился сердечной хворью и лечился у придворных лекарей и мужицких кудесников. Его терзал страх смерти и того, что ждет после смерти. Недавно он построил каменную церковь на своих землях и сделал большие вклады в монастыри. Словом, Андрей Яковлевич решил подумать о своей будущей жизни… Грехов у него было немало…
Постепенно мысли Бориса Федоровича, свершив обширный круг и коснувшись самых разных дел, снова вернулись к царскому престолу.
Правитель был удивлен, как дьяку Щелкалову удалось так верно прочитать его мысли. Да, царский престол был заветной и сокровенной мечтой правителя, и он готовился понемногу к ее осуществлению. Он понимал, что это будет трудно, очень трудно, но возможно. Разговор с дьяком не убедил его. Наоборот, он считал, что отсутствие достойных претендентов на царское кресло облегчает ему задачу. Еще дьяк недооценил патриарха Иова, его крепкое святительское слово. Патриарх был преданным человеком и всегда был готов поддержать правителя.
— Государь великий боярин, — вывел его из задумчивости голос телохранителя Ивана Волкова, — гонец из Москвы от окольничего Андрея Клешнина.
— Зови. — Правитель шевельнулся в кресле, оправил бороду, подвинул ближе подсвечник с четырьмя свечами.
В шатер ввалился только что соскочивший с коня гонец, залепленный грязью. Он низко поклонился правителю и вручил письмо.
— Иди отдыхай, накорми коня, — сказал ему Борис Годунов, — за службу спасибо.
Окольничий Клешнин каждый день посылал гонцов с короткими грамотами, написанными четкими, большими буквами, чтобы правитель мог прочитать их сам.
«На Москве все спокойно. Морозы стоят великие, каких давно не бывало. И снега много. На два аршина и больше. А Шуйские ездят в Углич тайно, — писал Андрей Петрович. — И слышно, ворожат в Угличе на царя Федора и будто осталось ему жизни мало».
Борис Годунов положил письмо и опять стал думать. Напоминание в письме об Угличе снова взбудоражило правителя. Восьмилетний царевич Дмитрий возник перед глазами. Правитель обладал всей полнотой власти, и все же царский престол казался ему святым местом, недоступным для зависти и вражды.
Борис Годунов был воспитанником царя Ивана Грозного и вдоволь насмотрелся, как проливают человеческую кровь. Он не остановился бы ни перед чем для достижения заветной цели. Вот только рубить голову открыто, как делал Иван Грозный, Борис Федорович избегал. С врагами он предпочитал разделываться без шума.
Пушечные выстрелы гремели не переставая. И вдруг все стихло. Только упрямый ветер по-прежнему дул с моря. Прошел еще час. Правитель стал прислушиваться. Ему показалось, что он слышит веселый перезвон церковных колоколов. Раздались радостные, громкие крики многих людей.
