Михаил Казовский - Евпраксия

Янка чуть поодаль стояла — с каменным лицом, в черном балахоне и черном клобуке, совершенная мумия. После похорон Мономах заглянул ей в глаза и проговорил еле слышно:

— Радуешься, злыдня? Ничего, Бог — Он видит всё! И воздаст по заслугам каждому. Даже тем, кто для виду ходит с крестом, а в душе — без оного!

Преподобная фыркнула:

— Ох, глупой ты, Володя, и доверчивый. Доверяешь слухам.

— Я себе доверяю, сердцу-вещуну. А тебя с твоими кознями ненавижу.

— Ненависть — негодное чувство.

— Кто бы говорил! Заруби на своем носу, сестрица: если хоть один волос упадет с головы матери-княгини, или же Опраксы, или Васки, дело будешь иметь со мною.

Та скривила губы:

— Что, убьешь?

— Может, и убью.

— Не посмеешь. Больно богобоязнен.

— Не своими ж руками! Ведь не ты же сама помогла Катюше соскользнуть в колодец. Исполнителей найти можно — только намекни... Вмиг сообразят — где-нибудь придушат в темном уголке. Или ножичком пырнут невзначай... Всякое случается. А потом ищи ветра в поле. Ты-то, Янка, знаешь...

Побледнев, женщина сказала:

— Как ты смеешь, братец, упрекать меня в разной дичи, забывая, что мы с тобой одной крови — императорской, греческой, — и встаешь на защиту половецкой погани?

Мономаха от этих слов передернуло. Процедил сквозь зубы:

— Замолчи, мерзавка. Ты забыла, что у меня жена — половчанка? Прикуси язык. Я предупредил — больше не спущу.

На поминках в Вышгороде, на которые Янка, разумеется, не поехала, он присел на лавку рядом с Опрак-сой, обнял ее по-братски и вздохнул печально:

— Не уберегли, значит, нашу Катеньку. Горе нам, горе, Ксюша! Ведь она была лучшая из нас.

Евпраксия, опасаясь, что выдаст планы отмщения, предпочла сменить опасную тему и спросила брата, как живется его наследнику Юрию Долгорукому в Суздальских краях с молодой женой. Тот повеселел и ответил:

— Слава Богу, неплохо. Подарили мне внука нынешней весною. Назван в честь Андрея Первозванного. А другое имя получил половецкое — Китан. Пишут, славный мальчик.

На губах сестры тоже появилась улыбка:

— Стало быть, и мой внучатый племянник.

— Разрастается племя Ярославово!

— Племя Володимера Красно Солнышко.

— Племя Рюрика! — При прощании же опять возвратился к прежнему: — Говорил я с первосвятителем. Он тебя в игуменьи двигать не желает, чтоб не воскрешать подзабытые слухи про твое латинянское прошлое. Стало быть, пока на Андреевской обители оставляет Янку. Я ея вельми припугнул, но не ведаю, возымеет ли действие. Опасайся каверз. Хочешь, переедешь ко мне вместе с Ваской?

— Нет, благодарю. Я желаю быть ближе к маменьке.

— Может, Васку одну забрать?

— Ох, ни в коем случае! Солнышко мое и отраду! Нет, не дам.

— Ну, смотри, как знаешь. Главное, запомни: я тебе и ей предоставлю всегда и защиту, и кров.

— Да хранит тебя Небо, братец!

Во дворе монастыря Опракса посадила привезенный из Германии желудь. Вскоре он пророс и пустил листочки. Поливала его заботливо, приспособила небольшую лавочку, на которой сидела и, склонившись, разглядывала каждую зеленую жилку. С умилением дума-

ла: «Будто Лёвушка или Катя оживают теперь. Возрождаются и протягивают руки-ветки к солнцу, к нам, оставленным ими. Нет, не прав Герман: смерти нет. Потому что за могилой — не пустота, не отсутствие бытия, а иное бытие, в новых, неожиданных ипостасях. Генрих Длинный, вероятно, поселился в Мурхен Лёва или Катя — в маленьком дубке... Я, возможно, обернусь облачком или жаворонком в небе. Буду петь беспечно, радуя живых. Это ли не счастье? » Улыбалась тихо и при этом невольно плакала. Утирала слезы и улыбалась.

Вновь пришла в келью к Нестору, попросила прощения за прошлые дерзости и сказала, что готова переписывать его «Повесть временных лет» молча и безропотно, просто чтоб занять руки и голову и казаться нужной. Он подумал, подумал, выпятив губу, и простил. Распорядился переписать свиток о ее прадеде, окрестившем Русь. Евпраксия принялась за работу с удовольствием. Ей особенно понравился кусок о самом крещении: «Наутро же изиде Володимер на Днепр, и сошлось там людей без числа. Взошли в воду и стояху там они до шеи, другие до персий, младые же по перси от берега, другие держаще младенци, старшие бродяху, попы же стоящие молитвы творяху. И бяше си видети радость на небеси и на земли, толико душ спасаемых; а дьявол стеня глагляще: «Увы мне, яко отсюда прогоним есмь!» С замиранием сердца Ксюша думала о себе как о маленьком ростке на огромном дереве, имя которому — Рюриковичи. Ствол его — Владимир Святой и сын его Ярослав, а затем пошли ветви, в том числе и Всеволод, а затем Мономах, Юрий Долгорукий и его сын Андрей, а потом и другие дети, вероятно. Пусть она — боковое ответвление, неудачное, пересохшее, но причастность к общему стволу, роду, клану, грела душу; нет, ее муки не напрасны, в чем-то помогли они в одолении зла добром, чтобы меньше было дьявольщины на земле, чтобы больше стало чистоты и покоя.

Вместе с тем план отмщения полностью созрел в ее

голове. В Киеве на базарной площади — Бабином Торжке — у башмачника купила тонкое короткое шило (им обычно протыкают подошву, чтобы пропустить в отверстие дратву) и теперь всегда носила его с собой. Деревянная ручка становилась теплой и влажной от ладони Ксюши. Бывшая императрица поджидала случая, чтобы подойти и вонзить острие Янке в сердце. А потом будь что будет.

Знала, что ее осудят за это. И митрополит, и князь, и княгиня-мать. Знала, что, скорее всего, предстоит ей ссылка в дальний монастырь. И наверняка больше никогда она не увидит Васку. Но оставить бедную Катю неотмщенной не могла тоже. Вопреки всему, даже здравому смыслу.

Часто приходила в Софийский собор, во Владимирский неф, где располагалась Великокняжеская усыпальница с саркофагами деда и бабушки — Ярослава Мудрого и Ирины-Ингигерды, батюшки — Всеволода Ярославича, брата — Ростислава Всеволодовича. Опускалась на колени, гладила рукой проконесский мрамор с вырезанными крестами и солярными знаками23. Говорила вполголоса:

— Тятенька родимый, ты прости меня. Это я, твоя дочка непутевая, глупая, греховная... Погубила свою судьбу и моих любимых. По моей вине ослепили Мане-фу, умерли Горбатка и Паулина, мой сыночек Лёвушка, отравили келейника Феодосия, сбросили в колодец Катю Хромоножку... Обвинила мужа на соборе в Пьяченце и тем самым обрекла его на анафему... Горе мне! А теперь замыслила сестроубивство... Понимаю, что не должна, понимаю, что богомерзко, но наставь, научи — как мне поступить? Разве можно смириться с тем, что она, Янка-греховодница, ходит по земле безнаказанно? Ведь митрополит ничего не сделал, князь сказал, что «не пойман — не вор»... А душа болит! Не могу простить. Сил моих не хватает на христианское всепрощение. Покараю ея, а затем сама приму сколь угодно тяж-

кую кару Господню. — Утирала слезы и вопрошала: — Или отступиться? Кровью не сквернить руки? — Ничего не решив, покидала собор в смятении.

Наступила осень, а удобный для отмщения случай не представлялся. С Янкой виделась только раз — на крещении новорожденной дочери Святополка, но игуменья стояла в храме в плотном кольце своих инокинь-приспешниц, так что подобраться к ней было невозможно. Постепенно горечь от утраты Екатерины делалась не такой пронзительной, а сомнения в правильности выбранного плана с каждым днем нарастали, но Опракса упорно продолжала не расставаться с шилом. Так, на всякий случай. Если не убить, то себя защитить, коли нападут.

И однажды, накануне Покрова Пресвятой Богородицы, принесли ей грамотку из Андреевской обители. Раскатав пергамент, Евпраксия прочла:

«Низкий поклон сестре Варваре, многие тебе лета! Пишет келейница Харитина, по желанию матушки игуменьи. Находясь при смерти и соборовавшись, приглашают они к себе, чтоб с тобою проститься, отпустить друг другу обиды и отправиться в мир иной с легким сердцем. Ждет тебя ныне пополудни».

Не поверив ни единому слову, Ксюша побежала к игумену Феоктисту. Тот прочел записку и сказал спокойно:

— Что ж, иди, простись, дело благородное.

— Разве ж я о том! Не слыхал, владыка, в самом деле она больна?

Он задумался:

— Нет, не слыхивал. Более того, видел Янку третьего дня у митрополита.

— Что, здоровую?

— Совершенно в силе.

— А, вот видишь! Ложная цидулька-то.

— Полагаешь, что обманывает тебя?

— Я не сомневаюсь.

— Ну, тогда не ходи, поостерегись.

— Да, а вдруг правда при смерти? Всякое бывает.

— Ну, тогда не знаю, что и присоветовать.

— Я решила пойти. Но предупреждаю, что возьму оружие. Для возможной собственной защиты.

Настоятель оторопел:

— Это что еще за оружие? Ты чего городишь?

Евпраксия вытащила из-под накидки шило:

— Это вот.

Феоктист, смягчившись, расплылся:

— Это можно. Это ничего, им убить непросто, а пугнуть — пожалуй.

— Коли что случится, знай уж наперед: занесла на другого руку в виде обороны.