Лев Вершинин - Наследники бога
– Будет тебе, доченька! Вот, возьми…
Осторожно отстранив Деидамию, наместник Азии запустил ладонь все в ту же сумку и, достав, протянул невестке нечто, скрытое в темной лакированной шкатулке.
– Ой!
Совсем ненадолго восторженная девочка исчезла, обернувшись взрослой женщиной, знающей цену дорогим украшениям, и, словно смущенная собственным взвизгом, церемонно поклонилась. А затем нарочитая взрослость вновь сгинула, словно и не было ее, и Деидамия, широко распахнув небесные глаза, обвила руками шею Антигона, изо всех сил приподнявшись на цыпочки.
– Батюшка, милый, спасибо!
Розовые губы коснулись жесткой бороды свекра.
Гостинец, что там говорить, стоил поцелуя. И не одного. И не только поцелуя – не будь девчонка супругой сына и матерью внука. Впрочем, сияющее россыпью согдских самоцветов и впрямь было достойно Деидамии куда больше, чем отцветшей и расползшейся прежней владелицы, любимой супруги Кодомана, Третьего Дария, последнего шахиншаха Арьян-Ваэджа из славного рода Ахемена…
– Не благодари, доченька, не стоит! Извелась ты тут, вижу?..
Мгновенно поняв, молодая женщина тяжко вздохнула, и в уголках губ ее появилась горестная складка.
– Мне было так страшно, батюшка!..
Они все еще стояли, и это было неудобно – ей говорить, запрокинув голову, ему, почти сгорбившись.
– Присядь, доченька. Врач говорит, что самое страшное уже позади. Кажется, ему можно верить…
– Угу…
Деидамия шмыгнула носом, сдерживая слезы. И преуспела в этом.
Когда-то, в первый год после приезда, ей вряд ли удалось бы не заплакать. Но кое-чему при дворе наместника Азии эпиротка все-таки научилась.
– Знаете, батюшка, Гонатик в бреду звал вас, а не Деметрия… Просился на охоту…
Теплая волна подкатила к глотке наместника, мешая произнести хоть слово в ответ.
– А Деметрий… Он почти не пишет. Он там, в Элладе, у городских… Он совсем забыл меня, батюшка-а-а-аааа…
Рыдание все-таки прорвалось.
– Ну что ты, глупенькая?! – удивляясь себе, Антигон нежно, почти как лобик внука, погладил шелковистый затылок молосской невестки. – Тебя забудешь! Где мой дурак такую вторую искать станет?..
Жалость, густо перемешанная с негодованием, глушила голос наместника Азии.
Деметрий – свинья! Храбрая, умная, преданная, любимая свинья, иного слова не найти! Девчонка, каких в Элладе днем с огнем не сыщешь, не говоря уж о родстве с богами, досталась ему, почитай, даром! Влюблена, как кошка! Родила сына, и какого сына! И вот, плачет! Трудно, что ли, написать хоть полсловечка? Хотя бы припиской в письме к отцу, которому писать не забывает! Так нет же: отплыл в Элладу, и с тех пор ни слова, ни звука, словно и впрямь позабыл…
Скулы Антигона затвердели, и в левой глазнице затрепетали лучики проснувшейся боли.
Скотина! Сколько можно крутить интрижки с каждой встречной? И так уже по всему Архипелагу ходят слухи, что гарему Антигонова отпрыска мог бы позавидовать шахиншах Персиды! Позорище. Петух драный столько кур не перетоптал, сколько сынуля ухитрился. Кастрировать его, что ли?
Боль испуганно притихла.
Думать стало веселее.
А почему бы и нет? Благо, наследник уже имеется…
Впрочем, от этого хуже будет в первую очередь той же Деидамии, да и жена поднимет крик. Воздержимся пока что от крутых решений. Но с бабами Деметрию пора прекращать. Многие из них Антигону известны, и далеко не все они – законченные шлюхи. Надо признать: к Деметрию липнут и вполне достойные женщины! Взять хотя бы ту же Филу…
Она всегда нравилась Одноглазому, даром, что старше сына на шесть лет. Разумеется, ни о каком браке и речи идти не могло. Да Фила и не претендовала. Она просто любила Деметрия и любит по сей день. Бесхитростно и горячо. Собственно, Фила – случай особый, из ряда вон выходящий. Жена от нее без ума, Деметрий, хоть и посещает нечасто, а обойтись без нее не может, и даже Деидамия, узнав о существовании Филы, рванулась было к ней разбираться по-горски, а кончилось все тем, что они ревели в объятиях друг у дружки, и сейчас нет у невестки подруги лучшей, нежели возлюбленная сына, сделавшая некогда Деметрия мужчиной…
Ладно, Фила так Фила, что уж с ней поделаешь! Но с веселым домом в ставке Деметрия будет покончено раз и навсегда, не будь Антигон Одноглазым.
– Что с вами, батюшка?
То ли по сверкнувшему оку свекра, то ли просто извечным женским чутьем учуяв нечто, Деидамия отстранилась и напряглась, готовая встать на защиту возлюбленного супруга.
– Деметрий напишет тебе, доченька, – твердо сказал Антигон. – Обязательно напишет!
И внутренне поклялся: так и будет! Это сероглазое чудо в обиду не дам. А посмеет ослушаться, вызову к себе и выпорю, как козла Изиды, не посмотрю, что в Элладе его уже величают Непобедимым…
– А вообще-то ты как тут, доченька?
Деидамия шмыгнула носом, вовсе уж по-детски.
– Скучала! По вам, батюшка, по Деметрию. А так, пока Гонатик не захворал, все хорошо было. Только вот братик сниться стал, часто-часто! Хоть и не помню его совсем, а приходит, и стоит, и смотрит на меня жалобно…
– За брата не волнуйся, козочка, – Одноглазый потянулся было к смугло-румяной щеке, даже на взгляд бархатистой, словно персик, так и приманивающей погладить… И почти испуганно отдернул руку, со стыдом осознав за миг до прикосновения, что в желании дотронуться было уже очень немного отцовского. – Пирра мы в беде не оставим! А пока что пускай живет, где хочет. Там безопасно.
– Батюшка…
Совсем еще девчонка, она уже умела читать мужские лица, словно распахнутый свиток. Серые очи ее стали невероятно огромными, голос внезапно изменился, сделавшись глубоким и сочным, губы дрогнули. Она сейчас боялась сама себя, а может быть, и не понимала, что может произойти, но Антигон с давно уже позабытым восторгом и ужасом знал, что вот сейчас она протянет к нему смуглые, безупречные руки, и он не найдет в себе сил отстраниться.
– Батюшка, мне так не хватало вас…
И что потом?
Плевать! Ему семьдесят два, но он – мужчина. Он сохранил себя, в отличие от некоторых! И юные рабыни не уходят от него утром неудовлетворенными, что, как говорят, в последнее время частенько случается с Деметрием.
А девочка тут совсем одна, всем, кроме Филы, чужая, и ей хочется прислониться к кому-нибудь большому и сильному…
«О чем это я?.. Боги, помогите нам!»
И боги не отказали в помощи…
Стук в дверь.
Серое пламя мгновенно гаснет, глаза невестки становятся жалобными и напуганными.
– Господин…
– Что еще? – с громадным облегчением, но сурово, чтобы прислужник не забылся часом. – Я же сказал: пока не выйду, меня нет!
Раб топчется на пороге. В отличие от юной госпожи, он ничего не понял, но все равно ему неловко.
– Господин, он говорит: срочно.
– Кто, пес тебя возьми?!
– Не знаю…
– То есть? – это уже становится интересным.
– Именно так, господин! Он не стал называться. Но велел передать тебе вот это, если ты занят…
На мягкой, никогда не знавшей тяжелой работы ладони балованного домашнего раба – тусклый, слегка подернутый ржавчиной кусочек железа, совершенно обычный, без всяких знаков и надписей.
– Прости, доченька…
Перед Деидамией уже не добрый, любящий свекор. И не мужчина, властно и нежно обнимавший ее по ночам, в предрассветных снах. И не ослепленный властным, непреодолимым зовом семидесятидвухлетний юнец, едва не преступивший пределы всего, что допустимо и мыслимо.
Перед нею – наместник Азии, чье имя внушает почтение и трепет всем сатрапиям от Пафлагонии до самой Атропатены. Он поворачивается и выходит, даже не обернувшись на закусившую губы невестку, плотно прикрыв за собою дверь маленькой комнаты, где только что позволил себе хоть недолго, а побыть человеком.
Спиной ощущая ждущий взгляд готовых расплакаться серых глаз, равных которым нет в Ойкумене, но не разрешая себе оглянуться.
Нет, он уже не боится ничего! Что было, прошло, и повторения не будет! Даже если ему придется ломать себе душу через колено.
Но при посторонних, пусть даже и при ничтожном, обученном молчанию рабе, наместник Азии не должен быть никем иным, кроме как самим собою.
Антигоном Одноглазым.
…Переход. Лестница. Коридор.
Дверь. Портик. Лестница.
И у начала ступеней, рядом с мраморным грифоном – человек в безвкусном, кричаще-ярком халате, туго подпоясанный сребротканым кушаком.
Горбатый нос. Глаза-маслины. Тугие завитки бороды. Забавно завитые пряди волос, свисающие с висков.
Купчишка, каких много. Не сразу и поймешь – то ли финикиец, то ли иудей. Скорее второе.
Прах земной.
Однако стоит прямо, не падая и даже не намереваясь падать на колени. Лишь слегка склоняет голову при появлении Одноглазого.
А затем приветствует его, резко, по-военному вскинув к небесам правую руку.
