Исабель Альенде - Дом духов
— Мы внесли кое-какие изменения в убранство, — сказала она.
Трансито сняла виноград и тюль и снова стала женщиной, которую я помнил, только более аппетитной и менее ранимой, но с тем же честолюбивым выражением в глазах, которое так пленило меня, когда я ее узнал. Она рассказала мне о кооперативе проституток и голубых, который позволил им поднять со дна «Христофор Колумб», куда его погрузила мадам лжефранцуженка в прошлом году. Они долго работали, чтобы превратить его в исторический памятник, о котором рассказывали моряки, плавающие в самых далеких морях. Маскарадные костюмы во многом способствовали успеху, потому что будоражили эротическую фантазию клиентов точно так же, как и каталог шлюх, который они могли воспроизвести и разослать по некоторым провинциям, чтобы пробудить в мужчинах желание в один прекрасный день приехать познакомиться с ними в знаменитом борделе.
— Конечно, смешно ходить в этих тряпках, увитой искусственным виноградом, хозяин, но мужчинам это нравится. Они рассказывают об этом в своих компаниях, и это привлекает новых клиентов. У нас все идет хорошо, это доходное дело, и никто здесь не чувствует себя эксплуатируемым. Мы все пайщики. Это единственный публичный дом в стране, где есть свой собственный негр. Другие, как вы знаете, выкрашены, а вот Мустафа, даже если вы его будете тереть наждаком, останется негром. И здесь чисто. Здесь можно брать воду даже в уборной, потому что мы моем щелоком даже то, что вы не можете себе представить, и все мы находимся под контролем санитарной службы. Здесь нет венерических больных.
Трансито сбросила последнюю вуаль, и ее великолепная нагота так поразила меня, что я вдруг почувствовал смертельную усталость, а член, подобный увядшему цветку, не проснулся.
— О, Трансито! Думаю, что я уже стар для этого, — пробормотал я.
Но Трансито зашевелила татуированной змеей вокруг пупка, гипнотизируя меня мягким очертанием своего живота, одновременно убаюкивая голосом охрипшей птички и рассказывая о прибылях кооператива и преимуществах каталога. Мне стало очень смешно, и мало-помалу я почувствовал, что мой собственный смех действует на меня как бальзам. Пальцем я попытался следовать за линией змеи, но он соскользнул с татуировки. Я удивился, что эта женщина, которая была не первой и не второй молодости, обладала такой упругой кожей и такими крепкими мышцами, что была в состоянии приводить в движение змею, которая, казалось, жила собственной жизнью. Я наклонился поцеловать змейку и обрадовался, что она не надушена. Горячий и крепкий запах, идущий от ее живота, наполнил все мое существо, пробуждая в крови огонь, который, как я считал, уже давно погас. Не переставая говорить, Трансито широко раздвинула ноги, поправила мягкие колонны бедер привычным жестом, устраиваясь в удобной позиции. Я покрывал ее тело поцелуями, вдыхал его запах, тревожил его, лизал, забыв о трауре, о грузе своих лет, и желание вернуло мне силы прежних времен.
Не переставая ласкать и целовать ее, рывками, в отчаянии я скинул одежду, но, счастливый, убедился в твердости своей мужской плоти, погружаясь в теплое и милосердное лоно животного, которое предлагало себя, воркуя голосом охрипшей птички, обвивая руками богини, поражая силой бедер, пока я не потерял всякое представление обо всем на свете и не взорвался от наслаждения.
Потом мы отмокали в ванной с теплой водой, пока моя душа не вернулась в тело и я почувствовал себя почти излечившимся. В какой-то момент я с улыбкой подумал, что Трансито являлась именно той женщиной, которая мне всегда была нужна, и что рядом с ней я мог бы вернуться к тому времени, когда был способен подхватить на лету здоровенную крестьянку, взвалить ее на круп лошади и отвезти против ее желания в кусты.
— Клара… — пробормотал я нечаянно и почувствовал, как по щеке стекает слеза, а потом еще одна, еще, пока я не захлебнулся в рыданиях, потому что это был ливень слез, удушье от тоски и печали, и Трансито без труда распознала, что это, ведь у нее был долгий опыт встреч с горюющими мужчинами. Она не мешала мне выплакать все несчастья моих одиноких дней, а потом помогла выйти из ванны, заботливо, точно мать, вытерла, сделала массаж, отчего я стал мягким, как приготовленное к выпечке тесто, и укрыла меня, когда я задремал в постели. Она поцеловала меня в лоб и вышла на цыпочках.
— Кто же эта Клара? — услышал я ее шепот, когда она уходила.
Глава 11
ПРОБУЖДЕНИЕ
Альбе было почти восемнадцать, когда она окончательно рассталась с детством. В какой-то момент, почувствовав себя женщиной, она заперлась в своей старой комнате, где все еще сохранялась настенная живопись, которой она начала заниматься много лет назад. Она поискала старые банки с красками и нашла немного еще не засохшей белой и красной, осторожно смешала их и нарисовала огромное розовое сердце на последнем свободном куске стены. Она была влюблена. Потом она выбросила на помойку банки и кисточки и долго сидела, рассматривая рисунки и вспоминая свои печали и радости. Она поняла, что все это время была счастлива, и со вздохом попрощалась с детством.
В том году многое изменилось в ее жизни. Она закончила колледж и решила изучать философию, ради удовольствия, и музыку — поступая наперекор деду, который рассматривал искусство как пустое времяпрепровождение и неустанно проповедовал преимущества свободных или связанных с наукой профессий. Он настраивал ее против любви и замужества с тем же упорством, с каким уговаривал Хайме найти себе достойную невесту и жениться, потому что тот все еще оставался холостяком. Он говорил, что мужчине нужно быть женатым, в то время как женщины, подобные Альбе, всегда в замужестве многое теряют. Проповеди дедушки мгновенно испарились, едва Альба впервые увидела Мигеля памятным дождливым днем в кафе университета.
На его бледном лице лихорадочно горели глаза. Он был одет в выцветшие брюки и шахтерские сапоги. Мигель был студентом последнего года обучения на факультете права. Он считался руководителем левых и был одержим самой неуправляемой страстью — поиском справедливости. Это не помешало ему почувствовать, что Альба наблюдает за ним. Он поднял глаза, и взгляды их соединились. В ослеплении они смотрели друг на друга, и с этого момента искали любой предлог, чтобы встретиться в аллеях парка, где гуляли с ворохом книг или тащили тяжелую виолончель Альбы. С первой же встречи она заметила, что он носил на рукаве маленький значок: поднятая рука со сжатым кулаком. Альба решила не признаваться, что она внучка Эстебана Труэбы, и первый раз в своей жизни назвала фамилию, которая была вписана в ее удостоверение личности: Сатини. Скоро она поняла, что лучше не говорить этого и другим коллегам. Зато она могла хвастаться, что является другом Педро Терсеро Гарсиа, который был очень популярен среди студентов, и знакома с Поэтом, на коленях которого сиживала в детстве, а его стихи были переведены на все языки мира. Они передавались из уст в уста в среде студенческой молодежи, их писали на стенах.
Мигель говорил о революции. Он считал, что насилию системы следует противопоставить насилие революции. Альбу, однако, совершенно не интересовала политика, ей хотелось говорить только о любви. Она была по горло сыта речами своего дедушки, его баталиями с дядей Хайме и бесконечными избирательными кампаниями. Единственное ее участие в политической жизни состояло в походе с другими школьниками к посольству Соединенных Штатов, в которое они бросали камни, не вполне понимая причины своих действий, за что ее исключили из колледжа на неделю, а у дедушки чуть было не случился второй инфаркт. Но в университете без политики было не обойтись. Как все студенты, принятые в этом году, она открыла для себя прелесть бессонных ночей в каком-нибудь кафе, где говорили о переменах, которые нужны обществу, и заражались один от другого пылкими идеями. Она возвращалась домой поздно ночью с горьким привкусом во рту, в пропитанной запахом крепкого табака одежде, с головой, горячей от разговоров о героических делах, уверенная, что в нужный момент сможет отдать свою жизнь за правое дело. Из любви к Мигелю, а не по идеологическим убеждениям, Альба укрывалась в здании университета вместе со студентами, которые заняли его, чтобы поддержать забастовку рабочих. Это были дни, когда они жили там, раскинув лагерь, жарко спорили, до потери голоса выкрикивали из окон оскорбления, адресованные полиции. Они соорудили баррикады из мешков с землей и брусчатки, ради чего разобрали мостовую главного двора, заделали двери и окна, намереваясь превратить здание в крепость, а получился застенок, из которого гораздо труднее было выбраться студентам, чем полиции проникнуть туда. Впервые Альба провела ночь вне дома, убаюканная Мигелем, среди груды газет и пустых бутылок из-под пива, в смешанной жаркой толпе товарищей, молодых, пропитавшихся потом, с покрасневшими от дыма и недолгого сна глазами, проголодавшихся и бесстрашных, потому что это походило скорее на игру, чем на войну. Первый день прошел в заботах о том, чтобы построить баррикады и обеспечить свою наивную защиту; они рисовали плакаты, разговаривали по телефону, и у них не было времени беспокоиться о чем-либо еще, когда полиция отключила им воду и электричество.
