Валентин Пикуль - Нечистая сила
Он удалился с хозяйкой в спальню, где в спешном порядке проделал с нею несколько природных манипуляций, причем старый идиот слышал через стенку одни молитвенные возгласы:
– Отец, ах, отец… дорогой наш отец!
Раздался звонок, возвещавший жену о прибытии законного мужа. Распутин сам же и открыл двери.
– Коля, ну где ж ты пропадал? Заходи…
В квартиру вошел Соловьев, синодский казначей, костлявый чинуша в синих очках, делавших его похожим на нищего; меж пальцев он держал за горлышки винные бутылки. Звонко чмокая, Ленка Соловьева часто целовала Распутина в живот, прыгая по прихожей, и неустанно выкрикивала мужу:
– Коля, гляди-кось, отец пожаловал… отец!
При этом Соловьев и сам поцеловал Распутина, как целуют монарших особ – в плечико.
– А я таскался вот… до Елисеева и обратно. Портвейн, я знаю, вы не жалуете. Гонял извозчика за вашей мадерой.
– Ну, заходи, – говорил Распутин, прыгая заодно с толстой коротышкой, потирая руки. – Давай, брат, выпьем мадерцы…
Хозяйка внесла громадное блюдо с жареными лещами.
– Ух, мать, доспела! Вот это люблю… Коля, – сказал Распутин хозяину, – уважили вы. По всем статьям… Васёк, – позвал он придурка, – а ты чего с нами не тяпнешь?
– Ему не надо, – ответила Ленка. – Он блаженный…
Хозяйка вынесла кучу мотков разноцветной шерсти и швырнула их придурку, чтобы он их перематывал. Тот, распевая псалмы, мотал шерсть, а Распутин разговаривал с казначеем.
– Цаблер у меня хвостиком крутит… знаешь, как? У-у-у… А дело, значит, за Даманским? Коля, кто он такой?
– Петр Степаныч ваш искренний почитатель. Сам из крестьян, но желает стать сенатором и товарищем оберпрокурора Саблера.
– Сделаем! Но пусть и он постарается…
Страшно пьяного Гришку спускали с пятого этажа супруги Соловьевы – костлявый муж и коротышка жена. Часто они приговаривали:
– Григорий Ефимыч, ради бога, не оступитесь.
– Отец, отец… когда снова придешь? Ах, отец…
Ну, что там Столыпин? Ну, что там Лукьянов?
* * *На следующий день следовало неизбежное похмеление. О том, как протекал этот важный творческий процесс, осталось свидетельство очевидца: «Распутин велел принести вина и начал пить. Каждые десять минут он выпивал по бутылке. Изрядно выпив, отправился в баню, чтобы после возвращения, не промолвив ни слова, лечь спать! На другое утро я нашел его в том странном состоянии, которое находило на него в критические моменты его жизни. Перед ним находился большой кухонный таз с мадерою, который он выпивал в один прием…» Момент и в самом деле был критическим, ибо в любой день Православие как организация могло восстать против него, и Синод следовало покорить! Появился Новый фрукт – Петр Степанович Даманский, канцелярская крыса дел синодальных; понимая, что орлом ему не взлететь, он желал бы гадом вползти на недоступные вершины власти и благополучия. Чем хороши такие люди для Распутина, так это тем, что с ними все ясно и не надо притворяться. Сделал свое дело – получи на построение храма, не сделал – кукиш тебе на пасху!
– Наша комбинация проста, – рассуждал Даманский открыто, – на место Лукьянова прочат Роговича, но мы поставим Саблера, Роговича проведем в его товарищи, потом сковырнем и Роговича, а на его место заступлю я… Что требуется лично от вас, Григорий Ефимыч? Сущая ерунда. Пусть на царя воздействует в выгодном для нас варианте сама императрица, хорошо знающая Саблера как непременного члена всяких там благотворительных учреждений.
– И ты, – сказал Распутин, – и Колька Соловьев, и вся ваша синодская шпана мослы с мозгами уже расхватали, а мне… Что мне-то? Или одни тощие ребра глодать осталось?
Даманский напропалую играл в рубаху-парня:
– Об этом вы сами с Саблером и договаривайтесь!
Распутин Саблера всегда называл Цаблером (не догадываясь, что это и есть его настоящая фамилия):
– Цаблер ходит ко мне, нудит. Я ему говорю: как же ты, нехристь, в Синоде-то сядешь? А он говорит – тока посади…
– Сажай его! – отвечал Даманский. – Знаешь, у Иоанна Кронштадтского секретарем еврей был. Сейчас живет – кум королю, большой мастер по устройству купеческих свадеб с генералами.
– Вот загвоздка! Посади я Цаблера, так меня газеты в лохмы истреплют. Скажут – ух нахал какой, нашел пса…
– Ефимыч, какого великого человека не ругали?
– Это верно. Меня тоже кроют.
– В историю входишь, – подольстил Даманский.
– А на кой мне хрен сдалась твоя история? Мне бы вот тут, на земле, пожить, а что дальше… так это я… хотел!
В пасмурном настроении он покатил в Царское Село. История крутилась, как и колеса поезда. Александра Федоровна согласна была на замену Лукьянова Саблером, но Николай II уперся:
– Помилуйте, аттестация Победоносцева на Саблера выглядит чернее египетской ночи. Не могу я этого проходимца…
Кулак Распутина с треском опустился на стол.
Все вскочили – в невольном испуге.
Распутин вытянул палец – указал на царя:
– Ну что, папка? Где ёкнуло? Здесь али тута?
При этом указал на лоб и на сердце.
Рука царя легла поверх мундира, подбитого атласом.
– Здесь, Григорий… даже сердце забилось!
– То-то же! – засмеялся Распутин. – И смотри, чтобы всегда так: коли что надо, спрашивай не от ума, а от чистого сердца.
К нему подошла царица, поцеловала ему руку.
– Спасибо, учитель, спасибо… Теперь ясно, что от ума надобно бы ставить в обер-прокуроры Роговича, но сердце нам подсказывает верный ход – в Синоде отныне быть только Саблеру…
Графиня Матильда Витте уже названивала Саблеру:
– Владимир Карлович, ваш час пробил. Мы с мужем очень далеки от дел церковных, но… не забудьте отблагодарить старца!
Распутин еще спал, когда Сазонов разбудил его:
– К тебе старый баран пришел – стриги его…
Появился Саблер, добренький, ласковый, а крестился столь частенько, что сразу видно – без божьего имени он и воздуха не испортит. Салтыковский Иудушка Головлев – точная копия Саблера («Те же келейные приемы, та же покорная, но бьющая в глаза своей неискренностью религиозность, та же беспредельная мелочность, лисьи ухватки в делах и самая непроходимая пошлость», – писали о нем люди, хорошо его знавшие).
– Ну что ж, – сказал он, – теперь стригите меня…
Гришка скинул ноги с постели, потянулся, зевая.
– Вот еще! – отвечал. – Стану я с тобой, нехристью, возиться. Лучше сам остригись дочиста, а всю шерсть мне принеси…
Сколько дал ему Саблер – об этом стыдливая Клио умалчивает. Но дал, и еще не раз даст, да еще в ножки поклонится. Весной 1911 года Распутин неожиданно для всех облачился в хламиду, взял в руки посох странника и сел на одесский поезд – отбыл в Палестину, а машина, запущенная им, продолжала крутиться без него, под наблюдением опытных механиков «православия» – Соловьева и Даманского. Из путешествия по святым местам Распутин вывез книгу «Мои мысли и размышления», авторство которой приписывал себе. Книга была тогда же напечатана, но в продажу не поступала. Это такая духовная белиберда, что читать невозможно. Но там проскочили фразы, отражающие настроение Распутина в этот период: «Горе мятущимся и несть конца. Господи, избавь меня от друзей, а бес ничто. Бес – в друге, а друг – суета…» В этой книге Гришка, конечно, не рассказывал, как на пароходе в Константинополь его крепко исколошматили турки, чтобы смотрел на море, чтобы глядел на звезды, но… только не на турчанок!
* * *2 мая Саблер стал обер-прокурором Синода.
– Ничего не понимаю! – воскликнул Столыпин, которому сам господь бог велел быть всемогущим и всезнающим.
Лукьянов пришел к нему попрощаться и рассказал, что Саблер, дабы утвердить свое «православие», плясал перед Распутиным «Барыню» – плясал вприсядку! Столыпин этому не поверил:
– Да ему скоро семьдесят и коленки не гнутся.
– Не знаю, гнутся у него или не гнутся, но это точно – плясал вприсядку, причем под балалайку!
– Под балалайку? А кто играл им на балалайке?
– Сазонов, издатель журнала «Экономист».
– Господи, дивные чудеса ты творишь на Руси!
3. Прохиндеи за работой
17 июня в Царицын нагрянули Мунька Головина в скромной блузочке, делавшей ее похожей на бедную курсисточку, и шлявшаяся босиком генеральша Ольга Лохтина, на модной шляпе которой нитками вышиты слова: «ВО МНЕ ВСЯ СИЛА БОЖЬЯ. АЛЛИЛУЙЯ». Мунька больше молчала, покуривая дамские папиросы, говорила Лохтина:
– Великий гость едет к вам. Встречайте! Отец Григорий возвращается из иерусалимских виноградников…
– У нас виноград рвать? – спросил Илиодор.
– Так надо, – сказала Мунька, дымя.
Было непонятно, ради чего Распутин (которого трепетно ждут в Царском Селе) вдруг решил из Палестины завернуть в Царицын, – это Илиодора озадачило, и он решил Гришку принять, но без прежних почестей. Распутин прибыл не один. Возле него крутилась Тоня Рыбакова, бойкая учительница с Урала, которая чего-то от него домогалась, а Гришка не раз произносил перед нею загадочную фразу: «Колодец у тебя глубок, да мои веревки коротки…»
