Елена Съянова - Плачь, Маргарита
— Помнится, ты как-то уже доказывал, что движение социума имеет химический характер, — улыбнулся Гесс.
— Я химик и часто чувствую себя внутри молекулы… — Лей быстро поднялся, первым увидав вошедшего фюрера. Волчий слух Гитлера, конечно, уловил последнюю, загадочную фразу, но взгляд весело нацелился на пирожные.
— Жуткая погода, господа! — воскликнул он, здороваясь со всеми. — А представьте, как все это начнет таять. Не могу постигнуть, за что некоторые любят снег!
Никто ему не возразил, и лицо фюрера приняло обиженное выражение. Он еще не преодолел в себе «комплекс оппозиции»: ему чудилось, что ответ в форме молчания означает именно несогласие, а не наоборот. Гесс об этом знал (Адольф сам ему признавался), однако считал, что тот должен перевоспитать себя.
В кабинет вошла Эльза с горячим кофейником специально для Адольфа, и он, привстав, поцеловал ее руку.
— У иных женщин все получается великолепно, — заметил он, когда Эльза вышла. — У них на все хватает ума.
— Может быть, любви? — улыбнулся Гесс.
— Нет, именно ума! — живо возразил Гитлер. — У таких женщин и любовь умная!
— А ты считаешь, бывает глупая любовь? — искренне удивился Рудольф.
— Еще бы! Сколько угодно! Вы не находите, Генрих?
Гиммлер подавил желание щелкнуть каблуками и ответить: «Так точно, мой фюрер!» — обстановка не располагала.
— Для меня глупая любовь — та любовь, что разрушает, — отвечал он, — а умная, соответственно, наоборот.
— А вы как считаете, Роберт?
— Я как-то не задумывался, — усмехнулся Лей. — Но по вашей логике, Генрих, НСДАП довольно глупая партия.
— Твой силлогизм неверен! — отреагировал Гесс — Вывод вытекает из произвольно притянутых суждений — все разрушение от глупых женщин, НСДАП есть разрушение, значит, НСДАП глупа.
— А ты хочешь сказать, что множество глупых женщин эквивалентно множеству разрушения и множество НСДАП входит в это множество? — усмехнулся Лей.
— Согласись, однако, что основа моего суждения не так глупа, как твой вывод, — парировал Гесс.
— Вы сами, как два суждения, — заметил Гитлер, высматривая очередное пирожное. — Однако вывод из вас я бы делать не взялся.
Все засмеялись.
— Трансформацию в партию созидания вполне можно ускорить, — уже серьезно продолжал Гитлер, — если убрать из нее глупых разрушителей.
— Об этом мы и хотели говорить, — кивнул Гесс. — Генрих считает, что у него достаточно материалов для публичного действа.
— Да. Теперь вполне достаточно, подтвердил Гиммлер.
— У Роберта появилось кое-что на Штеннеса, — пояснил Гесс. — Представь себе, этот поборник классического социализма брал взятки.
Гитлер задумался.
— Нет, — сказал он, поставив чашку, — для публичности мы еще не созрели. Как бы там у кого ни чесалась его принципиальность, все должно остаться внутри СА. А на Рема у вас что — нибудь есть? — нервно повернулся он к Гиммлеру.
— Рем сохраняет лояльность, — отчеканил тот.
Гитлер не удержался от вздоха облегчения.
— Что касается Штеннеса, то это отличная новость, — продолжал он. — Наконец-то можно будет припереть его к стенке. А что Дельюге? Тоже брыкается?
— Пока индифферентен, — отвечал Гиммлер.
Фюрер опять взялся за пирожные. Через пару минут, не доев сливочную пирамидку, он впал в задумчивость:
— Пока… Кое-кто лоялен именно пока, но так оно, скорее всего, и останется, если придерживаться тактики упреждающего удара. С другой стороны, если выждать, дать недовольству вызреть, амбициям — раскрыться и тогда уже бить наверняка, можно ли быть уверенным в полном успехе? Сколько «индифферентных» обретут тогда энтузиазм? Иными словами, на кого работает время — вот что я стремлюсь понять.
Он обвел всех внимательным взглядом, но встретился лишь с глазами Гиммлера, Гесс сердито рассматривал кофейный осадок на дне чашки; Лей просто опустил глаза. От фюрера ждали «интуитивного решения» — он это понимал. Но у него никак сейчас не получалось вслушаться в себя — мешало раздражение. Могли бы и высказаться, соратники! Тешат себя логическими упражнениями, а как принимать на себя ответственность, так прячут глаза.
Раздражение чудесным образом сняла Берта. Она забежала в кабинет, поглядела на хозяина, не услышала приказа убираться, деловито расположилась между креслами Гитлера и Гесса и, едва только фюрер опустил руку, тотчас подсунула под нее свою большую мягкую голову. Гитлер нагнулся, стал что-то шептать собаке. Она внимательно слушала, склонив голову набок и опустив одно ухо, и вдруг ответила ему негромкой руладой.
— Переведи, пожалуйста, — попросил Гитлер Рудольфа.
— Похоже, что-то вроде «я тебя так люблю, что заранее со всем согласна».
— Что ж, естественная собачья реакция!
На этот раз Гиммлер струхнул и спрятал глаза, а Гесс и Лей прямо посмотрели на фюрера. «Вот вам!» — ответил его взгляд.
— На какое число назначен суд во Франкфурте? — спросил Гитлер Лея. — Вам уже сообщили?
— Да. На одиннадцатое марта.
— Почему они тянут? Нужно послать туда Штрайхера.
— Я убежден, что время работает на нас, — твердо отвечал Роберт. — Как в этом случае, так и в том, о котором вы только что говорили.
Гитлер чуть заметно кивнул. Мнение отлично осведомленного, привыкшего к анализу Лея было очень важно для него.
Снегопад так плотно занавесил окна, что впору было зажечь свет. Но Рудольф видел состояние Лея. Тот почти не поднимал глаз из-за головной боли и, видимо, крепился из последних сил. Гесс незаметно кивнул на него Адольфу.
— Пожалуй, все же прогуляюсь с Бертой, — заявил тот. — Чувствую потребность поразмышлять.
— В столь чуждой стихии? — улыбнулся Гесс.
Гитлер тоже улыбнулся — молча. Поднявшись, он попрощался с Гиммлером и Леем. Пожимая руку последнего, слегка задержал ее.
— Отправляйтесь в отпуск, Роберт, и немедленно. А время пусть поработает еще месяц — полтора.
Гесс проводил Адольфа с Бертой и вернулся в кабинет, где Гиммлер ждал его, чтобы откланяться.
— Что ж, фюрер достаточно ясно высказался, вы не находите, Генрих? Таким образом, стратегия определена.
Гиммлер кивнул.
Когда Рудольф во второй раз возвратился в кабинет, Лей все еще стоял, опершись обеими руками о подоконник, спиной к дверям.
— Ну давай, выскажись, — предложил он. — Сразу легче станет.
— Ты бы лег, — отвечал Гесс.
— Ты вел себя просто чудовищно! Фюреру трудно. Ему приходится ежедневно решать десятки задач, а ты без конца усложняешь условия.
— Роберт, я сегодня не стану вступать с тобой ни в какую полемику, — отвечал Гесс. — И высказываться я тоже не намерен. Я очень прошу тебя лечь в постель. Поверь, этой ночи нам всем хватило.
Лей резко обернулся.
— Довольно рассказывать мне сказки о какой-то там фантастической ночи! Надоело! Или ты сам объяснишь мне, что случилось, или я спрошу других.
— Роберт, успокойся! Мы поговорим завтра.
— Завтра я уезжаю в отпуск. А сегодня хочу знать!
— Да нечего тут знать. Просто тебе было очень плохо — лихорадка, бред…
— Что я говорил?
— Да бормотал что-то.
— Жду ровно минуту!
— Можешь не ждать. Со мной объяснения у тебя не будет.
В квартире царила тишина. Роберт постучал в комнату Греты и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь. Маргарита причесывалась у туалетного столика и вздрогнула от неожиданности, увидев его. На ней были открытая блузка и короткая юбка. Рядом сидела Ангелика, положив подбородок на руки. Она тут же вскочила и попыталась прошмыгнуть в дверь, но Роберт бесцеремонно удержал ее за руку, как запасной вариант.
— Грета, что произошло этой ночью? Что я говорил? Я хочу знать.
У нее на лице проступило замешательство, потом испуг.
— Ты должна мне сказать!
— Отпусти Ангелику…
Он разжал пальцы. Маргарита подошла к нему и прижалась щекой к груди, как она это уже делала однажды. Оба не заметили, как перешли на «ты».
— Успокойся. Ничего плохого не было. Ты все рассказал Рудольфу о Гели и Вальтере. Как если бы это было в полном сознании. Также честно.
Он взял ее за плечи и посмотрел в глаза.
— Я рассказал… именно ему?
— Да.
— Ты присутствовала при этом?
— Вначале, минут десять, потом вы остались одни.
— Но я ничего не помню.
— Брандт сказал, что так случается, если что-то очень мучает…
— Он сказал, что я истерик, сумасшедший?
— Нет! Он сказал, что у тебя сильная воля, и ты со всем справишься сам.
— Грета…
У нее похолодело в животе от страха услышать то, что он скажет дальше.
— Грета, я хотел уехать с тобой. Но такой, как сейчас, я не только для тебя, я сам для себя опасен. Брандт прав, или я справлюсь сам, или… не стоит обо мне и жалеть.
