Павел Северный - Ледяной смех
А во-вторых, теперь действительно клятвенно утверждаю, что нам скоро не нужно будет бояться солдат, ибо их около нас не будет. Все перейдут к красным. Остался же я в одно утро без своих славных разведчиков. Но нам придется бояться друг друга, ибо, сводя личные счеты, мы будем предавать друг друга, вспоминая перенесенные незаслуженные обиды. Наши начальники, почувствовав это, улепетывают от своих частей, боясь, что младшее офицерство, не разучившееся отличать черное от белого, начнет проявлять к ним неуважение.
Как легко все развалилось. Настолько легко, что даже не успел подумать, кого же мне обвинять в том, что оказался за бортом жизни с кличкой бывшего колчаковского офицера. Но мне кажется, что обвинять буду отечественных капиталистов, спевшихся с подобными себе капиталистами в Европе и Америке, ловко обманувших всех нас, старавшихся закидать большевиков шапками. Теперь мне иной раз бывает жаль себя. Тогда я спрашиваю, зачем я ввязался в эту сибирскую кровавую бойню, когда мог просто где-нибудь отсидеться, а теперь должен шагать вперед и вперед, не зная ничего о том, что меня ждет впереди.
— Мы все, господин Пигулевский, ничего не знаем, что ждет нас впереди.
— Нет, уважаемая Васса Родионовна, вы прекрасно знаете о своем будущем в Маньчжурии. У вас деньги, и при этом большие деньги. Вы даже надеетесь, что такие Пигулевские будут работать на вас, чтобы не сдохнуть с голоду. Да, все будет именно так, и вы об этом знаете. Знаете, что у поручика Пигулевского ничего нет, потому и предложили ему вчера место кучера на вашей тройке. Случайно или заведомо позабыв, что он еще не привык к тому, что ему пора становиться у подобных вам лакеем. Он еще надеется, что если его не заставит воевать за себя атаман Семенов и он доберется до Маньчжурии, то сможет стать извозчиком по найму у какого-нибудь генерала или капиталиста. Потому сам обзавестись лошадкой с коляской не смогу.
— Успокойтесь, Пигулевский, будет у вас в Харбине своя лошадь и коляска. В этом вам помогу.
— Спасибо, княжна, если, конечно, свое доброе обещание не забудете.
— Почему вы такой злой, поручик? — спросил Удинцев. — У вас же вся жизнь впереди.
— Правду говорите, полковник. Действительно, мне только двадцать пять лет. И жизнь у меня впереди. Из прожитых лет — три года за веру, царя и отечество поил кровью вшей на германской и два года простачком с мозгами балаганил в армии Колчака. Злой я потому, что позволил себя одурачить, поверив, что действительно должен сражаться с большевиками за спасение России, а оказалось, что сражался за интересы сибирских богачей и их иностранных прихлебателей, мечтавших обзавестись выгодными концессиями. Сегодня злой, господин полковник, что с утра в избе появились вы с вашим повествованием о расставании с Колчаком. Злой, что в вашем обществе пью чужой коньяк, понимая, что вам здесь не место. Вы должны быть возле адмирала, которому усердно услужали, пока он был главой Сибири. Армия, в которой я был, надеялась, что вы его не бросите на произвол судьбы, оставив в лапах союзников.
— Поручик!
— Не повышайте голоса, полковник. Ибо все у всех сорвалось. Все в одинаковом положении. Обманщики и обманутые.
— Не рано ли радуетесь? — заметил Красногоров.
— Нет, как раз вовремя. Радуюсь, что тем, за кого сражался у Колчака, не удалось ограбить Россию с моей помощью. Радуюсь и тому, господин Красногоров, что вместе со мной и вы драпаете из родной Сибири, спасаясь от большевиков, и так же, как я, молите бога, чтобы помог вам живым добраться до Маньчжурии. Потому за Байкалом и для вас есть преграды. Все тот же атаман Семенов с бароном Унгерном. Меня они могут мобилизовать, а вас прощупать. Знают, что вы люди для них икряные. Тогда вам придется поделиться с ними вашими реальными капиталами.
— Пигулевский, давайте играть в шестьдесят шесть.
— С удовольствием, княжна. Спасибо, что остановили мою болтовню. Но не могу молчать, когда чувствую возле себя людскую фальшь.
В избу вошел полковник Несмелов и, разглядев возле стола Певцову, довольно рассмеялся.
— Вот и не верь в чудеса.
— Глазам не верю! Неужели? — растерявшись от неожиданной встречи, спросила Певцова.
— Верьте, княжна, своим глазам. Перед вами Несмелов со всеми присущими ему приметами.
Полковник Удинцев, выйдя из-за стола, направился к Несмелову.
— Здравствуйте. Узнаете меня?
— Узнаю, Удинцев. Но руки не подам, пока не узнаю, на что вы обрекли доверенного вам адмирала.
— Разве виноват?
— Виноваты во всем, что не возле него, а здесь за коньяком под капусту.
— Не вам судить об этом.
— Тогда зачем тянули мне руку?
— Поймите.
— Никогда не пойму и никогда не найду оправдания вашему поступку. Одно все же могу обещать. Забыть, что слышал вашу фамилию.
— Раздевайтесь, господин Несмелов, — предложила Певцова.
— Не могу. Встрече с вами рад искренне. Где Кокшарова?
— Не видите? Вон спит на чужом плече.
— Как все чудесно сложилось. Село со своим полком я просто пройду, но на ваших руках оставлю одного офицера. Княжна, оденьтесь и выйдемте в сени. Я вам все объясню.
— Какого офицера хотите у нас оставить? — громко спросила севшая на лавке Васса Родионовна.
— Тише! Не надо будить Кокшарову. Ей лучше пока не знать.
Настенька Кокшарова, встав, растерянно оглядевшись, подошла к Несмелову.
— Здравствуйте. Скажете?
— Конечно. Прежде всего счастлив, что нашел вас. Привез вам капитана Муравьева. Рады?
Испуганно вскрикнув, Настенька зажала рот рукой, прижавшись к Певцовой, пересилив волнение, спросила шепотом:
— Привезли? Что с ним? Ранен?
— К сожалению, хуже. Сыпняк.
— Где он?
Настенька метнулась к двери, но Несмелов успел ее остановить.
— Успокойтесь. Он в санях у ворот. Часто без сознания. Уверен, в ваших руках выживет.
— Господи! Покажите его.
— Оденьтесь!
— Умоляю! Я должна его видеть.
— Княжна, оденьте ее.
Певцова помогла Кокшаровой одеться.
— Господа, есть важные для нас новости. Красные захватили золотой поезд. И опасно болен генерал Каппель. Надеюсь, что выживет и тогда спросит у вас, Удинцев, почему бросили адмирала.
Поручик Пигулевский перекрестился.
— Чего креститесь? — спросил Несмелов.
— Радуюсь, что русское золото осталось дома.
— Как ваша фамилия? — спросил снова Несмелов.
— Поручик Пигулевский.
— Счастлив, что смогу наконец запомнить фамилию честного русского человека. Пойдемте, девушки.
— Калерия, а ты куда? — спросила сестру Васса Родионовна.
— Со всеми к Муравьеву.
— Не ходи. Сыпняк заразен.
— Идите, Калерия. Мадам, видимо, не знает, что вши по воздуху не летают… Я тоже пойду. — Пигулевский, накинув шинель, вышел из избы с Калерией Кошечкиной.
***В пустой горнице, на летней половине избы на полу раструшен сноп соломы. На нем, укрытый солдатскими одеялами и тулупом, лежит капитан Муравьев.
Огонек в лампадке перед темной иконой едва-едва желтит возле себя мрак, но все же, если приучить глаза к темени, можно разглядеть в горнице, в оконных проемах, промерзшие стекла и на стенах блестки пушистого инея.
На лавке в полушубке, укрыв голову платком, прислонившись к стене, Настенька Кокшарова вслушивается в бред больного, все еще до конца не осознав всей радости от нежданной встречи с любимым.
Вспоминает Настенька, какими тяжелыми были ее ноги, когда шла к воротам, где в санях лежал дорогой ей человек.
Вспоминает, что не могла в темноте разглядеть его лицо, а в избе оно показалось ей совсем не похожим на лицо, которое она любила.
Вспоминает, как такой хмурый, нелюдимый с виду бородатый хозяин вдруг предложил положить больного в летней половине избы.
Вспоминает, как полковник Несмелов настойчиво и категорично советовал держать больного в холоде, уверяя, что сыпняк легче переносится именно в таких условиях.
Вспоминает, как Несмелов оставил для больного лошадь с санями и при них солдата, приказав ему быть около девушек до тех пор, пока сами его не отпустят.
Вспоминает, как, прощаясь с Несмеловым, Настенька, перекрестив его, поцеловала, пожелав счастливого пути.
Вспоминает, как полк Несмелова покинул село и как постепенно в селе затихли растревоженные собаки.
Сидит Настенька, вслушиваясь в бред больного. Он однотонно просит отпустить его и не держать. Видимо, ему кажется, что его кто-то держит. Когда больной затихает, Настенька испуганно подходит к нему, встав на колени, наклоняется над ним, вслушивается в его прерывистое дыхание и ласково зовет:
— Вадим!
Не слыша ответа, обливаясь слезами, начинает ходить по горнице, а услышав снова бред больного, ускоряет шаги, вытирая рукавами неудержимые слезы…
