Евгений Санин - Колесница Гелиоса
— Квинт, ты не посмеешь! Долговое рабство в Афинах давно отменено!
— Плевать я хотел на твои Афины и их законы! Выбирай — или долг, или Фила!
— Ты шутишь, Квинт!..
— Разве ты когда-нибудь видел, чтобы я шутил?..
— В волны, Эвбулид, скорее в волны! — советовал из-за двери Дорофей. — Смотри, как это делаем мы с дочкой, — совсем не страшно… И — свобода!
— Отец, не забудь, когда вернешься, рассказать про триумф в Риме! — просил Диокл.
— Рабство есть результат не справедливости, а насилия! — доказывал Фемистокл.
Эвбулид затыкал уши, кричал, чтобы заглушить эти голоса, но они пробивались сквозь его слабые пальцы:
— Господин, ты свободен…
— Но ты убил моего человека, земляка моих людей. Значит, с тебя уже полтора таланта!
— А мой братик тоже будет из глины, как наш Гермес, что живет за дверью?
— Все, кто живы, ко мне!!
Через три дня голоса оставили Эвбулида. Никто больше не звал его, никого не было слышно за стенами эргастула. То ли забывшая о нем, то ли решившая, что наказанный раб умер от голода, ключница перестала носить воду.
Боясь расплескать ту дурно пахнущую жидкость, что оставалась на дне миски, Эвбулид время от времени подползал к ней и, низко наклонившись, по-собачьи лакал ее.
Вскоре одиночество стало тяготить его и мучать не меньше, чем раньше навязчивые голоса. Плача, Эвбулид то звал Гедиту с Диоклом, то Армена и даже Аспиона, то колотил вялыми кулаками в дверь, окликая Сира, привратника, ключницу.
Но за эргастулом по-прежнему было тихо. Очевидно, напуганный Протасием Филагр отослал на поля всех рабов до единого.
Однажды, когда Эвбулид потерял уже всякую надежду на связь с внешним миром, снаружи послышался торопливый шепот:
— Афиней!..
Он недоверчиво приподнял голову, решив, что ослышался, но шепот явственно повторился:
— Афиней!
Это был не призрачный голос Гедиты или Филы, а живой, взволнованный женский голос, совершенно незнакомый ему:
— Афиней, ты жив? Откликнись, это же я — Домиция!..
Опираясь о пол дрожащими руками, Эвбулид на коленях подполз к двери и, не в силах вымолвить слова, толкнул ее ладонью.
— Живой! — обрадовался голос.
Дверь осторожно скрипнула, приоткрылась. В ночном проеме, на фоне усеянного звездами неба, появилась женская фигура.
Бесшумно опустившись на колени, она поставила на пол кувшин и миску с едой и принялась гладить Эвбулида по лицу, волосам, шепча:
— Я знала, знала, что мы еще встретимся! Родной мой!..
«То были голоса, теперь — видение, и совсем как живое… Но все же это лучше, чем одному!» — подумал Эвбулид и вслух спросил, не узнавая своего голоса:
— Кто ты?
— О, Минерва, это не он! — вскричала девушка, отшатываясь от Эвбулида.
Она произнесла эти слова по латински, и Эвбулид, как ни было затуманено его сознание голодом, понял, кто находился сейчас перед ним — та рабыня-римлянка, о которой Протасий сказал Филагру, что ни один волос не должен упасть с ее головы.
— Постой! — протянул он руку, содрогаясь от мысли, что девушка исчезнет так же внезапно, как появилась, и он снова останется один. — Только не уходи!..
Но римлянка оттолкнула его руку и, еще раз воскликнув: «Не он!», — выбежала из эргастула.
С упавшим сердцем Эвбулид слушал, как, скрипнув, захлопнулась дверь, как торопливо закрывался тяжелый засов. В клетушке эргастула снова стало темно и тихо.
«Опять один! — закрыл глаза Эвбулид. — Зачем она приходила сюда, почему я — не я? Кого она ожидала здесь увидеть? А может, ее вообще не было?.. Конечно же, не было! — принялся успокаивать себя он. — Как не было ни Гедиты, Квинта, триерарха с „Афродиты“, как скоро не будет и меня…»
Он собрался было лечь прямо у двери, но пальцы неожиданно натолкнулись на какой-то предмет. Эвбулид ощупал его и вскрикнул от радости, узнав в нем кувшин, который принесла девушка.
Не веря самому себе, он схватил его в руки, убеждаясь, что воды в нем по самое горлышко, и приложился к нему жадными губами. Это была самая вкусная вода, какую он когда-либо пил в своей жизни, и даже не вода, а теплый настой трав, подслащенный медом.
Не в силах оторваться от глиняного горлышка, Эвбулид пил, пил сладкую, терпкую жидкость, тщетно уговаривая себя сделать лишь несколько глотков, а остальное оставить на потом.
Он так и уснул в обнимку с кувшином. И когда проснулся, первой мыслью было: «А где миска с едой? Ведь если есть кувшин, то девушка приходила на самом деле, а ведь у нее была еще миска!»
Было уже утро, судя по полоскам розового света в двери, и он сразу увидел возле себя миску. Заглянул в нее и едва не заплакал от счастья: она до краев была полна серой полужидкой кашей. Такую в Афинах скормили бы еще не каждой свинье, но сейчас он съел бы всю эту кашу разом, да еще и вылизал бы дочиста дно миски. Останавливало его лишь воспоминание о том, что произошло с ним, когда он наелся досыта в трюме «Талии» всего после трех дней голодания. А тут — без малого месяц!
Или полмесяца?..
Давно потерявший счет времени, Эвбулид уже не воспаленным воображением — вполне осознанно припоминал слова Аристарха:
«Говорено же вам было — не торопитесь! Ну что вам стоило разделить эту еду на два или даже на три дня? И ты, Эвбулид, туда же! Ведь грамотный человек!»
Вздохнув, Эвбулид сделал небольшой глоток, потом, подумав, — второй, третий… и с сожалением отставил миску на шаг от себя.
«Где теперь Аристарх? Что с ним? — думал он, вспоминая удивительного лекаря. — Все так же мечтает прожить до ста двадцати лет? А может, его уже нет на свете… Как ему не повезло! Как не повезло из-за этого всем людям — и тем, что живут сейчас, и тем, что будут жить после…»
Эвбулид вздохнул, покосился на миску и, не удержавшись, сделал еще глоток, после чего решительно переставил миску на два шага, отвернулся, потом подумал и отнес ее в дальний угол.
После этого он вернулся к двери и стал неотрывно смотреть на полоски света, дожидаясь, когда они станут белыми, чтобы можно было сделать еще несколько глотков.
Стараясь отогнать навязчивые мысли, Эвбулид стал думать о Гедите. Он вспомнил свою свадьбу сразу после возвращения с войны, счастливое лицо Гедиты, которую он перевозил в свой дом в украшенной цветами повозке, ее мать, державшую в руках горящий факел, зажженный от домашнего очага.
Под свадебную песню в честь Гименея он перенес Гедиту через порог, и их, счастливых и радостных, родственники и соседи щедро осыпали финиками, орехами, фигами и мелкими монетами. Затем факелом разожгли очаг, принесли жертвы предкам и после заполночной трапезы хлебом с фруктами они с Гедитой начали семейную жизнь…
Эвбулид отвел взгляд от полосок света, которые еще только золотились. Солнцу, судя по ним, было еще далеко до зенита. Закрыл глаза.
В первый день после свадьбы, по совету некоторых приятелей, он сразу решил показать, кто в доме истинный хозяин.
Теперь смешно вспоминать, но именно так оно и было.
Едва они разложили по углам многочисленные подарки, как он с важным видом стал поучать Гедиту, что она должна хранить все запасы в порядке и каждую вещь на своем месте. Говорил, чтобы фрукты, приносимые в дом, были хорошо высушены, одеяла и одежда хранились в сундуках, обувь всегда была выставлена в ряд, дабы он сразу мог определить, какую пару выбрать сегодня. Не забыл и то, как должна быть расставлена посуда и горшки. В заключение же строго заметил, повторяя слово в слово то, что услышал от подвыпившего гостя на свадьбе:
— Из гинекея — ни шагу! Если женщина выходит на улицу, то она должна быть уже в таком возрасте, чтобы прохожие спрашивали, не «чья она жена?», а «чья она мать?».
Он продолжал бы и дальше в том же духе — недостатка в советах и поучениях как от ровесников, так и знатных гостей не было, но Гедита неожиданно обняла его за плечи и, стесняясь, шепнула на ухо:
«Эх, Эвбулид, ну зачем мне выходить из дома, когда в нем ты!..»
Эвбулид сцепил зубы, чтобы не застонать. Боги послали ему такую жену, а он, пусть даже не по своей воле, оставил ее на произвол судьбы одну с тремя детьми и огромным долгом Квинту! Да и раньше не особо баловал. Ее б на руках носить, а он чуть что: «Замолчи, женщина, а то у тебя заболит голова» или: «Занимайся лучше своей прялкой!»
А подарки, сколько он сделал ей подарков за всю жизнь? Два отреза на хитоны да колбу, что купил у купца из Пергама, совершенно никчемную теперь для нее вещь. Откуда ей взять благовония, чтобы хранить их в ней, пусть хоть она трижды из Пергама!..
«Пергама! — мысленно ахнул Эвбулид. — Так ведь тот купец был из Пергама. Да-да, точно — он еще приглашал меня к себе в гости, посмотреть скульптуры, которые хвалил сам царь! Что стоит ему попросить царя забрать меня в царские мастерские, откуда через десять лет выпускают на свободу! Я не испорчу ни одного листа пергамента, буду стараться, как десять рабов, вместе взятых, и снова увижу Гедиту, Филу, потреплю за вихры Диокла, впрочем, — помрачнел он, — какие там вихры, если сын уже станет зрелым мужем… Да и вообще, — накинулся на себя Эвбулид, — как я найду этого купца, если уже никогда не выйду за стены этого проклятого эргастула!..»
