Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Покосилась на своего секретаря — каково выражение, с коим исполняет ее волю. Лицо его оставалось невозмутимым. И тогда она на всякий случай спросила:

— Не находишь ли ты, что сие чрезмерно?

— Ни в коей мере, — откликнулся Храповицкий, не помедлив. — Заслуги князя велики, и мы имели счастие их лицезреть.

— Однако ты покамест никому ни слова о сем. И князю тож. Вот когда сенатская грамота будет заготовлена, тогда всему обществу от Сената станет известно.

— А кого князь благодарить-то будет? — не удержался Храповицкий. — Сенат или ваше величество?

Екатерина усмехнулась:

— Что в том? Все едино он к моей руке приложится. Ибо ведает, откуда ветер дует. Без моей воли и Сенат ничего не предпримет — это ему и так хорошо известно.

«Сама проговорится», — подумал секретарь, заготовляя повеление и скрепляя его печаткой для вручения курьеру — одному из многих.

Курьеры были в его распоряжении. Они находились всегда под рукой: шла оживленная переписка с Петербургом, с Москвою, с другими городами, и всякий день их отправлялось несколько, равно и прибывало до десятка.

«Таврический, — повторял он про себя, перекатывая звучное словцо, — не ровен час, станет повелителем всея Руси, он от этого недалече, и так власть его беспредельна».

Ни зависти, ни злобы — ничего такого в нем не завелось. Он, Александр Васильевич Храповицкий, был просто нужный человек, лицо, приближенное к ее величеству и услужающее ей по мере сил. На большее не рассчитывал и не претендовал — не в его натуре. Он старался держаться в тени, не высказывал своего мнения, ежели его не спрашивали, но при том все в себя впитывал, примечал и, не полагаясь на память, записывал. Он вообще был человек письменный, и это сближало его с государыней, которая тож была письменная и изводила ежедневно стопу бумаги и десяток гусиных перьев.

Потемкин стремительно восходил на его глазах. Ныне он всесилен и всемогущ. Выше только в цари, в потентаты. Теперь он Таврический, не станет ли называться царем и великим князем Таврическим и всея Екатеринославской губернии? «Нет, — поправился он, — всея Новороссии. Государыня души в нем не чает. Но так далеко в своей привязанности она не зайдет и короновать его не станет. Да и он достаточно умен, чтобы ни на что такое не посягать. Он бескорыстен в своей любви к государыне и России. А что до того, что чрезмерен, что много себе позволяет, то с него много и спрашивается. Повыдавал всех своих племянниц замуж, а держит их при себе без мужей своими полюбовницами. И все это открыто, ничуть не опасаясь молвы, даже пренебрегая ею. Он вообще всем и вся пренебрегает — бесстрашный человек и единственный в империи вельможа, который ничего и никого не боится.

Верно, так надо. Для успеха дела. Без оглядки на кого бы то ни было, без опасения, что осудят. Такой восхищения достоин — несмотря ни на что. Грехи же отмолит либо отпустят, сколько бы их не висло гроздьями».

Велик был соблазн поделиться с Александром Андреичем Безбородко примечательною новостью, посудачить, да удержался: кабы не впасть в опалу за длинный язык. Тем паче был предупрежден.

Долго крепился — целых два дня. Но можно ли выдержать?! Тем более что их связывали дружеские отношения. Выждал момент, когда они остались одни, приложил палец к губам, предварительно повертев головою во все стороны, и открылся.

Александр Андреич пожевал губами, что было у него признаком неудовольствия, и затем ворчливо заметил:

— Государыня наша чрезмерно добра, а потому не чает последствий. А они могут быть…

Тут он замолк, как видно обдумывая, что за последствия. Храповицкий терпеливо ждал продолжения. Наконец Безбородко разомкнул уста:

— Посягнет на власть ее величества, вот что. Станет диктовать свое. Князь безмерно самовит и пределов не ведает. Сия приставка может подвигнуть его на многое.

— Позволю себе не согласиться. Во власти он меру знает и будет ее соблюдать. Он пред государыней преклоняется — это мне доподлинно известно.

— Э, голубчик, не то, не то. Князь давненько закусил удила и несется, не разбирая дороги. Не могу отрицать: он — муж истинно государственный, размах у него широк. Однако меры не знает и пределов тож. Я с ним в приязни, однако, как говаривали древние, истина дороже.

— Так-то оно так, однако князь из берегов не выйдет, — убежденно проговорил Храповицкий. — Умен ведь, незаурядно умен.

— Умен, а уж сейчас занесся. Что далее будет — предсказать не берусь, я не сивилла, не пророк.

— А далее, бессомненно, война.

— Это и я отчетливо понимаю. Чему быть, того не избыть. Турок первый полезет: шествие государыни в новоприобретенные земли его раздражило сверх всякой меры. И снести сего он не может. Да и князь рвется в бой. Боюсь только, что он захочет возглавить армию. А какой он главнокомандующий? В лучшем случае генерал-поручик для дивизии. Вот мое главное опасение.

— Тут я, пожалуй) соглашусь. Храбрости одной маловато, надобен опыт, а у него он мал, — наклонил голову Храповицкий.

— Опасаюсь и другого, — продолжал Безбородко, — он вперед себя никого не пропустит, все на себя возьмет. Ревнив больно. А у нас есть полководцы испытанные. Взять того же Румянцева. Турок пред одним его именем трепещет.

— Устарел он, друг мой, как сказывают, отсиживается в своем имении — немощи-де одолели.

Безбородко вздохнул. Отчего-то стало тревожно. Не то чтобы турок был страшен: исход войны казался ему заранее предрешенным — Россия возьмет верх. Но у Порты под ружьем многие сотни тысяч, она и придавит своею тяжестью. И потери будут чрезмерны.

Он высказал это свое опасение Храповицкому. Тот был настроен победительно.

— Этого никак не может быть. Не может — и все тут!

— Дай-то Бог, Александр Васильич, дай-то Бог.

Безмятежное небо глядело на них с высоты. Оно казалось близким, а затерявшиеся в нем облачка — клочками пуха. Люди текли из-за монастырской ограды с просветленными лицами, и этот поток казался неиссякаемым.

Екатерина шла в окружении духовных: невысокая женщина в светлом платье в кольце черноризцев. Иные несли хоругви, в руках других были иконы. Хор неутомимо распевал стихиры, и кто мог, тот подпевал.

Впереди была дорога. И Потемкин, возвышавшийся над всеми, еще не ведавший, что он Таврический, отдавал распоряжения военным чинам, одновременно сверля своим зрячим глазом окружение императрицы. Похоже, он был недоволен тем, что все перемешалось в этом потоке, и те, кто должен был оберегать государыню, оказались оттеснены толпой. Толпа меж тем сжималась все тесней, норовя не только приблизиться к ее величеству, но и коснуться ее платья, заглянуть в ее лицо. Это были все простодушные поселяне, не ведавшие, что такое этикет, да и не менее простодушные духовные.

Екатерина медленно продвигалась в этой толпе. На ее лице застыла принужденная улыбка. Она привыкла к определенному порядку, к тому, что между толпой и ею всегда было значительное расстояние. Но тут все было нарушено, и она чувствовала нечто вроде умаления. И все ждала, что порядок будет восстановлен.

Потемкину удалось пробиться к ней, раздвинуть поток, и, вняв его призыву, государыню тотчас окружили гвардейцы, статс-дамы и фрейлины.

Умиленный Амвросий, бормоча «светлый праздник, великий праздник», осенил государыню крестом.

— В добрый путь! — возгласил он.

Ветвь двадцать первая: май 1453 года

И повелел богоподобный султан Мехмед своим приближенным явиться на совет. И ждал их разумных речей, зажав свое терпение в кулак, ибо оно уже подходило к концу.

И поднялся старый везир Халил, долго и верно служивший и отцу султана и теперь продолжавший служить его сыну. Он почитался воплощением мудрости и благоразумия.

Халил сказал;

— Не следовало правоверным начинать эту войну, ибо с самого начала было ясно, что она обречена на неудачу. Когда орел бросается из поднебесья на свою добычу и она минует его когти, он больше не преследует ее. Мы ничего не добились. Больше того, неудачи преследовали нас. Со дня на день под стенами города появится флот неверных, и что тогда? Я предлагаю снять осаду. Мы убедились: Аллах не покровительствует нам.

Старый Халил бросил взгляд на своего повелителя: султан гневно сдвинул брови. Нет, не такой речи ждал он от своего везира.

Нашелся, однако, человек, который произнес то, что хотел услышать повелитель правоверных. Это был Заганос-паша, военачальник и правая рука султана.

— Мы начали осаду, и мы должны взять этот проклятый город во что бы то ни стало. Кораблей христиан не видно, слава Аллаху, и они не приплывут, я уверен. Среди неверных нет единства, они трусливы и не хотят рисковать. Я выходил к воинам и спросил их, как поступить. Они в один голос воскликнули: идти на штурм и взять богатую добычу.