Вера Крыжановская - Светочи Чехии
— Это не помешало архиепископу Яну принять меры, которые он считал необходимыми для „обуздания” Чехии, и со вчерашнего дня на Прагу снова наложен интердикт. Но… только у нас теперь народ не так уж смирен и я боюсь, что все это кончится очень скверно, — прибавила Марга, вставая, чтобы приказать подавать ужин.
Дня через два Вок отправился представляться королю, пребывавшему в это время в Вышеграде. Ему хотелось выпросить себе продолжение отпуска, да и вообще освободиться, насколько возможно, от службы при Вацлаве. В своем теперешнем настроении, Вок вовсе не был расположен забавлять своего государя рассказами разных приключений и сочных анекдотов; он жаждал заглушить мучившую его сердце боль тревожной политической деятельностью.
Вацлав, как оказалось, был занят с Ченеком из Вартенберга и Вок ждал своей очереди, беседуя с прочими панами, прибывшими на королевский прием. Вдруг явился паж королевы и передал графу, что ее величество, узнав о его прибытии, пожелала его видеть.
Королева София была не одна, когда вошел Вок; при вей находились три дамы из высшей чешской знати: Елизавета, вдова Генриха Розенберга, Анна из Мохова, пани Оусти, и супруга мюнцмейстера Петра Змирзлика, — все три преданные делу реформы церкви и страстные почитательницы Гуса.
— Вы прибыли прямо из Костница и можете нам дать самые свежие сведения о том, что там происходило, — сказала королева, протягивая графу для поцелуя руку. — А как чувствует себя графиня Ружена; ваш отец сказывал, что она очень больна.
Вок побледнел.
— Ружена пала жертвой дерзкого преступление одного из тех погрязших в пороках священников, которые убили также и мистра Яна за то, что он осмелился открыто разоблачить их грехи, — глухо сказал он.
— Как, умерла? — в один голос воскликнула София со своими дамами.
И королева принялась расспрашивать его, желая знать все подробности этого печального события.
Увлеченный своей ненавистью к Бранкассису, Вок описал, не стесняясь, главнейшие злодеяние кардинала, начиная с ночного покушения в Праге и кончая отравлением в Костнице.
— Господи! И такой-то негодяй облечен еще в сан кардинала! Молодая, прекрасная, добродетельная женщина — и погибла! Бедная, несчастная Ружена, — сочувственно сказала королева и перекрестилась.
— Да! Вот какие люди осуждают святых, убивают невинных и, при этом, осмеливаются касаться своими, запятнанными злодейством руками таинств, учрежденных Христом; а если истинные христиане протестуют, то их зовут еретиками, — с горечью заметил Вок.
— Вы говорите, конечно, о причащении под обоими видами? Я должна вам признаться, граф, что этот вопрос мучает и смущает мою душу, — вмешалась Елизавета Розенберг.
— Разве возможны колебания между словом Христа и людскими измышлениями, — возмутился Вок.
— Я очень стою за церковные преобразование, но не решаюсь так смело относиться к постановлениям церкви; поддерживаемым и защищаемым, к тому же, людьми высокой науки и добродетели, которых я очень уважаю, несмотря на несходство наших убеждений, — ответила Елизавета и, порывшись в своем мешочке, достала пергамент, развернула его и продолжала: — У меня в руках послание, которое написал мне мистр Маврикий Рвачек, знающий мою склонность к реформам и опасавшийся, чтобы я не впала в „утраквизм”![72] С позволение ее величества, я прочту то, что он мне пишет.
— Читайте, читайте! Мнение мистра Маврикия заслуживает быть выслушанным, — разрешила королева, державшая себя в этом жгучем вопросе того времени крайне осторожно.
— „Прежде всего, я горячо молюсь за вас”, — прочла пани Розенберг. — „Как ада, бойтесь воспринятия чаши! Райское яблоко тоже, само по себе, было доброе но, как запрещенный плод, — стало отравой. Почитайте предписание церкви и обычаи предков! Я уже разбирал этот вопрос и прилагаю при сем мое писание, одобренное папой и императором и с которым надо согласоваться! Верьте, что причащение чашей — равносильно изгнанию из рая, как была изгнана Ева, и будьте уверены, что это новое установление внушено было людям сатаной. Даже то, что — не грех, грехом становится, как скоро это воспрещено. Оставайтесь же послушной и не будьте Евой; поймите то, что я пишу: лучше умереть, чем приобщиться из чаши”. — Вот главнейшие выдержки из письма. Не правда ли, что они могут вполне смутить совесть верующего, — закончила пани Розенберг.
— Правда! А так как покойный мистр Ян никогда не предписывал мне ослушание церкви, то я и буду следовать ее учению, не принимая участие в новом порядке вещей, — сказала взволнованная разговором София.
В этот миг два пажа подняли портьеру и возвестили приближение короля.
Вошедший Вацлав приветливо поздоровался с дамами.
— Ага! Вот и ты, наконец, — сказал он, дружески протягивая графу руку. — Как же, однако, ты побледнел и исхудал! Что они с тобой проделывали там, в Костнице, что ты вернулся ко мне чуть живым?
— Граф только что сообщил нам такие ужасные вещи, которые вполне объясняют происшедшую в нем перемену, — вскричала королева.
По желанию Вацлава, Вок повторил свое описание смерти жены, вызвавшее взрыв негодования в короле, который принялся затем расспрашивать графа о разных подробностях кончины Гуса и вероятном исходе суда над Иеронимом.
Геройская стойкость мученика и явная несправедливость, проявленная собором относительно него, возмутили короля.
— Бедный, бедный отец Ян; его участь меня глубоко огорчает. Если я иногда и сердился на него за все случившиеся по его вине неприятности, то теперь охотно все ему прощаю. Дорого же он заплатил за свою излишнюю любовь к родине: немцы не простили ему дела о голосах и декрета, изданного мной по проискам чехов. Но со стороны Сигизмунда — изменить данному слову и, невзирая на собственную охранную грамоту, допустить сожжение мистра Яна — это гнусное предательство!
— Король Сигизмунд частенько забывает, что он ближайший наследник короны чешской, — ядовито заметил Вок.
Король поднял палец.
— Придержи язык, Вок, — ты говоришь о моем брате! Если я обвиняю его и собор за Гуса, то относительно Иеронима вполне оправдываю! Духовенство, разумеется, — негодяи, но и Иероним — опасный крикун, который сеял смуту и открыто хвастался своим отступничеством, говоря, что предпочитает проклятых „схизматиков” истинным христианам. Пусть его сожгут, он вполне этого заслужил!
Вок густо покраснел.
— Государь! Иероним — не вероотступник потому только, что считает „схизматиков”, подобно нам, христианами. Впрочем, богословие меня не касается; но я всегда буду защищать в нем доброго чеха, который свято исполнял свой долг, восставая, где только мог, против наглости немцев и того разврата, которым они заразили нашу землю.
— Ого! По части наглости чехам не придется ни в чем упрекать немцев! После смерти Гуса они, словно бешеные собаки, на все скалят зубы. Иногда они, право, становятся мне поперек горла со своими вечными протестами, дерзостями и спорами!
— В эти минуты ваше величество тоже, вероятно, изволите забывать, что вы носите на главе корону св. Вацлава, — иначе интересы чехов никогда не стали бы вам поперек горла!
— Как ты смеешь так со мной разговаривать, негодный повеса! Учить, что ли, хочешь ты меня? — вне себя вскричал король, — Одни упрекают меня в склонности к немцам, — другие — в пристрастии к чехам! Мне, наконец, это надоело, я хочу покоя и всех вас скоро пошлю к черту.
Тут королева и Анна Оусти, которой приписывалось большое влияние на короля, вмешались и стали успокаивать Вацлава, объявившего, под конец, что прощает молодого сумасброда, во внимание к понесенному им горю, которое, должно быть, повредило ему рассудок.
Вок воспользовался этой минутой затишья королевского гнева, чтобы выпросить себе отпуск.
— Поезжай! Такая похоронная рожа, вместо развлечения, способна вызвать у меня лишь колики! — насмешливо ответил король, — Только смотри, не вздумай делать глупости, для утоления своего горя! А когда я тебя призову, то хочу видеть веселым и с запасом забавных рассказов. Всякую женщину довольно было бы оплакивать три месяца; на такую же жемчужину, как графиня Ружена, которая могла соблазнить любого фиваидского отшельника, я даю тебе времени вдвое.
Лицо Вацлава окончательно прояснилось.
Вок откланялся королю с королевой и, счастливый, что может бежать от двора, вернулся в Прагу.
Как и отец, молодой граф вступил в члены образовавшегося в сентябре союза чешских и моравских панов для охраны чистого гуситского вероучения, и первым деянием которого была посылка в Костниц смелого протеста против казни Гуса и заточения Иеронима, а равно и против несправедливых наветов, предметом которых сделалась их родина. Сверх того, под руководством трех избранных вельмож — Ченека из Вартенберга, Лацека из Краваржа и Бочека из Подибрада, — чешско-моравское панство заявляло, что дает свободу проповеди слова Божия в своих владениях, предоставляет богословскому факультету в Праге право решать религиозные вопросы на основании писания, и, в основе, решило подчиняться впредь лишь приказам национальных епископов; все же отлучение и запрещение, произносимые иноземным священством, считать за ничто.
