Умберто Эко - Баудолино
Эти и прочие ужаснейшие вещи они наблюдали, а вот чудесных вещей Востока не наблюдали ни единой, и не иначе как описатели тех вещей были отъявленными проходимцами.
Ардзруни призывал проявить терпение: ведь предупреждали же их, что между ними и Земным Раем лежит зверская страна? Но Поэт оспаривал, что если зверская, в ней должны обитать дикие звери; зверей, по счастью, они еще не встречали, но, к сожалению, еще встретят; ну а в случае если эти земли, что они проходят, не самые зверские, можно вообразить, чего надо ждать. Абдул, которого лихорадило все хуже, говорил, что невозможно его принцессе жить в таких проклятых богом местах, и что, наверное, они ошиблись дорогой. — У меня, конечно, нету сил идти вспять, друзья, — говорил он слабеющим голосом, — и поэтому я думаю, что умру на пути к своему счастью.
— Молчи уж, не болтай невесть что, — орал на него Поэт. — Ты нам столько ночей не давал выспаться своими песнями о красоте невозможной любви, а теперь, когда тебе ясно, что невозможнее уж некуда, можешь радоваться, получил, чего хотел! — Баудолино тянул Поэта за рукав и шептал ему, что Абдул, конечно, бредит и не надо терзать больного человека.
После нескончаемо длинного перехода они дотащились до Салопатана, это был довольно-таки отвратительный городишко, где их встретили с изумлением и пересчитали по головам, тыча пальцем. Было видно, что местные поразились их количеству — дюжине, после чего бухнулись на колени, а один побежал оповещать остальных сограждан. Встретить новоприбывших вышел архимандрит, певший псалмы по-гречески, с деревянным крестом (вот-те и серебряные кресты с рубиновыми филигранями, бормотнул Поэт) и сказал Баудолино, что давно уже в той земле ожидают возврата святых Волхвоцарей, которые за тысячи и тысячи лет пережили тысячи превратностей, почтительно преклонившись перед Богомладенцем в Вифлееме. Так что архимандрит стал их спрашивать, возвращаются ли они в угодья Пресвитера Иоанна, из коих в свое время вышли в путь, чтобы уволить Иоанна от долгих тягот и получить назад власть, которой обладали они в некоторую эпоху над теми благословенными землями.
Баудолино пришел в восторг. Они приступили с расспросами к местным, чтоб понять, что их ожидает впереди, но скоро уяснили, что те не ведают, где размещается Пресвитерово царство, и только верят, что оно на свете где-то есть, вероятно на Востоке. Более того, поскольку Волхвы происходили именно оттуда, местные удивлялись, как это у тех нет о царстве более точного представления.
— Святейшие государи, — отвечал им добрый архимандрит. — Вы, конечно же, не таковы, как византийский монах, что тут прошел недавно и искал, где царство, дабы вернуть Пресвитеру какую-то украденную святыню. Этот малый имел недобропорядочный вид, был, конечно, еретиком, как любые поморские греки, потому что поминал Пресвятую Деву Матерь Божию, а наш Несторий, наш отец и светоч всяческой истины, учил нас, что Мария была только матерью Христа-человека. Можно ли помыслить Бога в пеленках, Бога двух месяцев от роду, Бога на кресте? Только язычники наделяют своего бога матерью!
— Недобропорядочный и точно малый этот монах, — перебил его Поэт, — и сообщу вам вдобавок, что он похитил сказанную святыню у нас.
— Да покарает его Господь. Мы ему дали проследовать, не оповещая о тех тысячах опасностей, что подстерегают его на пути. Он не знает ничего об Абхазии, да воздаст Господь ему по грехам и провалит в темноту, чтоб ему налететь на мантихору и на черные камни Бубуктора.
— Друзья, — вполголоса поделился соображениями Поэт. — Эти люди могли бы нам рассказать много дельного, но только как Волхвоцарям. Но именно потому что мы Волхвоцари, они не думают, чтобы мы нуждались в их рассказах. И даже голову Предтечи предложить им нельзя: я слабо себе представляю Волхвоцарей в роли торговцев мощами… Так унесем же поскорее ноги, будь они хоть сто раз добрые христиане, но трудно знать, сколько в них останется доброты, когда они поймут, что их взяли на арапа!
Поэтому они откланялись, получив на дорогу многочисленные припасы, ломая голову, что же это за Абхазия, где так легко провалиться куда-то.
Насчет черных камней Бубуктора гадать долго не пришлось. Они простирались на сотни и тысячи верст в ложе вышеупомянутой реки и встреченные кочевники предупредили, что кто коснется их, немедля окрасится в такой же точно черный цвет. Ардзруни на это заявил, что ничего подобного и камни, надо полагать, немалой ценности, верно, эти кочевники торгуют ими на всех далеких рынках и рассказывают небылицы, дабы отвратить всех других от сбора камней. Он помчался и собрал немалую кучу и стал демонстрировать, насколько они блестят и как чудно обточены струями. Но по мере того как он вещал, шея, лицо и руки у него становились эбенового колера; тут он рванул одежду на груди, однако и грудь под кафтаном оказалась черного цвета, вкупе с ногами и ступнями, неотличимыми от углей.
Ардзруни бросился в реку, катался голым в воде, тер кожу донною галькой. Не помогало. Ардзруни стал чернокожим, словно ночь, сверкали только белки и алые губы в бороде, настолько же черной.
Сначала все прочие обхохотались до слез, Ардзруни же проклинал породивших их женщин. Потом они взялись утешать: — Мы хотели, чтоб нас принимали за Волхвов? — надрывался Баудолино. — Тогда вспомянем, что по меньшей мере один Волхвоцарь был черен. Клянусь вам, черен и один из тех троих, что покоятся ныне в Кельне. Так что наша с вами процессия обретает еще больше правдоподобия. — Соломон, сердобольнее остальных, вспоминал, что он уже слыхивал о камнях, переменяющих цэет кожи, но слыхал и о противоядии. Ардзруни, конечно, снова станет белым, даже белее, чем был прежде. — Да, после дождичка, в неделю трех пятниц, — подхихикивал александриец с невоспроизводимой кличкой, остальные же александрийцы крепко держали новоявленного мавра, потому что он покушался отгрызть говорившему ухо.
Время шло, и они вступили в рощу из густолиственных деревьев, преисполненную плодов и ягод, и в той роще текли ручьи белого молока. Там пышнели полнотравные лужайки, там были пальмы и винные лозы полнились изумительными гроздьями виноградин, крупных, будто орех. На одной из зеленых лужаек стояли крепкие и простые шалаши из чистой соломы, оттуда вышли совершенно голые люди, у мужчин лишь у некоторых непреднамеренно долгая, волнистая борода прикрывала причинное место. Женщины не обинуясь показывали и груди и лоно, вид у них был целомудренный и честный. Они не снижали взгляда перед прибывшими, но в их глазах не было ни вызова, ни призыва.
Они говорили по-гречески и вежливо приняли пришельцев, назвавшись гимнософистами, то есть теми созданиями, которые в непорочной наготе занимаются науками и преисполнены доброжелательности. Всех путешественников пригласили без опасения гулять по их лесовому поместью, а вечером зазвали их на ужин, собранный только из плодов дикорастущей местной натуры. Баудолино задал несколько вопросов самому пожилому из хозяев, к нему все обращались с почтением. Он спросил: чем вы владеете? Тот сказал: — Землей, деревьями, солнцем, луной и светилами. Когда мы голодны, берем плоды. Деревья производят их самопроизвольно, по циклам солнца и луны. При жажде пьем из рек. У каждого имеется женщина. По циклам луны, каждый оплодотворяет подругу, пока не будут рождены два чада, одно из них дается родителю, другое родительнице.
Баудолино удивлялся, не видя там ни храма, ни могильника. Старик сказал: — Сия долина — и наше обиталище и смертный приют. На ней мы засыпаем вечным сном. Земля родила нас, земля нас всех питает, и под землей мы упокоиваемся. Что же до храма, знаем, что таких вещей немало сооружается в других местах. Их строят в честь Создателя всех в нашем мире вещей. Но мы считаем, что вещи мира создаются любовью — «харие», ради самих себя, и ради самих себя, воспроизводятся, и бабочка опыляет цветок, который, идя в рост, позднее питает бабочку.
— Я вижу, вы живете во взаимной любви и в уважении к ближнему, не убивая ни животных, ни тем менее себе подобных. Силой какой же заповеди?
— Силой отсутствия заповедей. Лишь исповедуя добро и уча добру, мы можем утешать себе подобных в том, что у нас и у них нет Отца.
— Отца не может не быть, — шипел Поэт на ухо Баудолино. — Гляди, как сократилось наше славное воинство после гибели Фридриха. Они тут балахвостничают всю жизнь, откуда им знать, каковы ее правила…
Борон же остался под впечатлением великой мудрости и обратился к старцу со множеством вопросов.
— Кого больше, живых или умерших?
— Умерших было бы больше, но ведь их нельзя сосчитать. Поэтому и выходит, что тех, кого видно, больше, нежели тех, кого видеть уже нельзя.
— Что сильнее, смерть или жизнь?
— Жизнь, ибо солнце, когда всходит, имеет яркие и сияющие лучи, а когда заходит, выглядит более слабым.
