Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов
— Я? Но… помилуй… Надя, пойдем, прошу тебя, — взял за плечи, повел к дверям, она вырвалась, оглянулась:
— Это был такой ритуал: читать стихи во время вечернего чая. Мама сидела вот здесь… А Вера — рядом со мной… Вот, я кажется вспомнила: «И умру я не на постели при нотариусе и враче…» Но ведь так и случилось, Господи…
К вокзалу подъехать не смогли, здесь сгрудились воинские части, повозки с имуществом, лошади.
— В чем дело? — кричал Дебольцов в лицо коменданту станции. — У меня груз для Верховного правителя!
— Пушки гремят… — вяло отвечал комендант. — Последний эшелон на путях, он заблокирован чехами, не кровь же проливать… Да и двери — вы же видите, они заперли их!
Юнкера, которые сопровождали груз контрразведки, выстроились в две шеренги и оттеснили жаждущих спасения.
— Я прикажу стрелять! — орал Дебольцов, расталкивая потерявших голову обывателей и военных, которые били друг друга, валили и готовы были — это чувствовалось — растерзать на клочки. На телеге сидели военные оркестранты — чуть в стороне — и бойко выдували печальный «Южный марш». Все было похоже на хорошо организованное сумасшествие. Наконец удалось подойти к дверям вокзала, Дебольцов выстрелил несколько раз по замку, тот отлетел, и толпа окончательно потеряла рассудок; впервые в жизни видел Алексей, как офицеры били женщин, затаптывали пытавшихся вырваться вперед. «Надя! — крикнул, — Николай Алексеевич! Быстрее, быстрее!» Помощь юнкеров оказалась решающей, они беспощадно растолкали всех и, стреляя в воздух, позволили внести сундуки в здание. И сразу встали стеной. «Мальчики несчастные… — промелькнуло в голове, — что с вами будет…» В том, что никому не удастся пройти к эшелону, не сомневался: чехи у вагонов, шрапнели уже повисшие над вокзалом. Но — повезло. Каким-то чудом на перроне оказались пулеметчики и несколько офицеров из контрразведки. Как они попали сюда, спрашивать было некогда.
А из-за стен, вопреки всему, плыли звуки «Южного» — не то в насмешку, не то в поддержку. Эшелон вытянулся вдоль перрона, подходы к нему перекрывали две шеренги чехов, лица у них было скучные, непроницаемые, но угадывался, виден был — хотя не явно, страх: шрапнели дымили в близком небе все чаще, грохот пушек казался все ближе и ближе…
— Сейчас мы здесь все разнесем! — заорал Дебольцов в лицо чешскому офицеру, тот откозырял двумя пальцами, равнодушно-насмешливо: «Полковник, вы с ума сошли!» Как было противно — нет, не помятое лицо в складках, не насмешливая улыбка, но ударение, черт бы его взял, славянина: «сошли́» у него звучало как «со́шли», на «о» ударял «пшеклентный» (чешского Алексей не знал — вспомнил дурное польское слово).
— Пулеметы! — скомандовал сорвавшимся голосом. — Прицел — один, целик — ноль! Огонь!
Очередь прошлась по угольной куче перед дымящимся паровозом, вышло эффектно и подействовало: первая шеренга попятилась и разбежалась.
— Вояки… — презрительно заметил Иванов 13-й, он тоже был здесь.
— Николай Алексеевич, господа — все, кто несет сундуки, — вперед, к вагонам, быстрее! — закричал Дебольцов, вдруг почувствовав, что кто-то вцепился ему в плечо мертвой хваткой. То была красивая девица с белым от ужаса лицом: левой рукой она придерживала подол длинного платья, правой ухватила Алексея чуть ли не за ключицу. Это было смешно и странно, как в предутреннем кошмаре. «Что вам, мадемуазель?» — «Там дама, у нее собаки!» — «Какие, к черту, собаки, вы пьяны, мадемуазель!» — «Да вон же, вы слепой, что ли!» — отпустила плечо — действительно, у колонны стояла хорошо одетая женщина с двумя салонно подстриженными пуделями, ее лицо с исчезающим отзвуком былой красоты задело и растревожило, словно воспоминание о безвозвратно ушедшем. Все вокруг сразу сделалось нереальным.
— Ч-черт… — только и смог произнести. — Бегом, не отставайте!
Женщина побежала, собаки с веселым лаем мчались вприпрыжку рядом, для них это была веселая игра…
А шрапнели рвались, и мертвые падали, мешая бежать живым. Соколов зацепился ботинком за чей-то баул и едва не растянулся. Это было почти смешно. А у вагона толпа человек в сто пыталась подняться по узким мосткам в серединные двери почтового вагона, и хотя здесь два офицера поддерживали дисциплину — не получалось, по колеблющимся доскам трудно было идти. Завизжала шрапнель, девица, с которой только что разговаривал, рухнула под ноги, лицо синело на глазах, по белому платью расплывалось багровое пятно. И тут же, следом, свалился, вскрикнув, офицер… Дама с собаками поднялась благополучно, но поезд тронулся рывком, большой пудель не удержался и повис, царапая когтями и визжа истошно, женщина закатывала глаза и, теряя сознание от ужаса, кричала: «Чарли, Чарли, господа, помогите же кто-нибудь!» — Пудель выпрыгивал на совершенно невозможную высоту, но достать до порога не мог и визг его переходил в натуральный, почти детский плач. Поезд набирал скорость, взрывы подняли землю, и пламя охватило павильоны, а потом и здание вокзала, непрерывно бил пулемет, красные всадники уже мчались по платформе, последнее, что успел увидеть Дебольцов — это вырвавшееся из черного дыма алое полотнище, и еще услышал визгливое: «Даешь Екатеринбург!»
И над всем этим бесстрастно и мощно раскатывалась чешская песня, «Влтава». Солдаты пели ее сквозь зубы — они чувствовали свою силу, эти восставшие против Ленина славяне…
Глава 9
По приезде в Омск, в тот же день, Соколов доложил Верховному правителю результаты расследования. Присутствовал Дебольцов; когда внесли и начали раскладывать на столах вещественные доказательства, Колчак неожиданно попросил пригласить Тимиреву и Надежду Дмитриевну. «Я надеюсь, вы не станете возражать, Николай Алексеевич, — с улыбкой произнес Колчак. — Момент суровый, трудный, согласитесь, присутствие дам смягчит…»
Соколов докладывал скупо, сдержанно, без эмоциональных оценок. Выходило так, что Государь, Семья и люди были сведены в первом часу ночи в полуподвальную комнату в доме Ипатьева и расстреляны из револьверов. Оставшихся в живых добивали выстрелами в голову и штыками. С трупов большевики сняли драгоценности, их количество и стоимость неизвестны, можно пока только предполагать, что драгоценности эти составили немалую сумму.
— Я надеюсь… над ними, по крайней мере, не издевались? —
