Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
А потом у нее началась водянка, и она испугалась — не расплата ли это за то, что она Господа ежедневно заставляла дожди лить? С конца ноября пошли у нее повсюду отеки, лицо опухало так, что она старалась прятаться от мужа, боялась — разлюбит. Ноги тоже опухали, ходить стало трудно. А потом еще в спине зуды появились, да такие нестерпимые, что она то и дело плакала, а от слез пуще прежнего опухала лицом. Теперь стала подумывать о том, что пускай уж он идет бить немца, покуда она такая стала никудышная. Повитуха Алена советовала купаться в ячменном отваре, оно и впрямь снимало зуды, но ненадолго. Целебные отвары из зверобоя, льняного семени, хмельных шишек и березовых почек почти не помогали, а вот свежий сок кабаки, которую тут, в Переяславле, называли тыквой, оказался более полезным. Потом еще кто-то посоветовал отвар из брусничных листьев, тоже неплохо способствовало, стали спадать отеки, можно было не прятаться от супруга.
С началом рождественского поста ее еще и тошнить стало, пришлось вовсе от рыбы отказаться, одной только овощной пищей заправлять себя, да и той почти не ела, святым духом питалась. Александр ее ругал, а она ничего не могла поделать — не хотелось. А потом, когда милый Леско после Рождества Христова наконец собрался в полки, после расставания с ним, Александре суждено было пережить страшный день. В то самое утро, когда назначили выступление войск, у нее начались тягостные боли внизу живота. Она крепилась и ничего никому не сказывала, молитвой ограждая себя от несчастья. Прощаясь со своим ненаглядным, еле сдерживалась, чтобы не признаться ему, как ей плохо. Только сказала:
— Сашенька! Возвращайся скорее! Я никогда и ни в чем тебе больше не буду перечить, спорить с тобой не буду, как иногда бывало. Дура я у тебя, прости меня! Свет мой светлый, возвращайся быстрее, а если не застанешь меня в живых, не забывай обо мне. Другую все равно возьми в жены, а меня все равно не забывай.
Он рассердился на нее за такие слова и, осенив крестом, молвил:
— Благословляю тебя, жена моя глупая, чтобы остаться живой и родить мне ребеночка к моему победному возвращению.
Она припала губами к его благословенной руке, я слезы дождем брызнули из глаз ее. Так и простились. А как только ушли полки наши, так у нее боли на дне живота усилились. Пришлось жаловаться повитухе, а та сразу как закричала:
— Сразу надо такое молвить! Утратим дитя! Скорее дивосильного корня! Дивосильного!
И это слово «дивосильный» вдруг отчего-то вселило в Саночку надежду на то, что она не умрет и что, быть может, даже доносит ребеночка. Правда, оказалось, что дивосил есть не что иное, как обыкновенная умань, или кровяк, как еще называли это растение у них в Полоцке. Из отвара корней дивосила у Алены было заготовлено снадобье, по вкусу противное, но делать нечего — пришлось хлебать его, давясь и ругаясь. Потом Алена ей давала еще ягод калины с медом, сердито приговаривая:
— Ешь! Ешь! Оно не лезет, а ты все ж дак ешь, глотай, глотай, голубка, аще не хочешь породить недоноска.
И она ела, глотала и молилась перед иконами, в особенности перед образом Богородицы, которым свекор благословил их брак в Торопце. И еще перед неугасимой лампадой, на которой горел тот самый огонек, подаренный ей Александром перед свадьбой, огонек, зажженный в граде Иерусалиме от Господнего Благодатного Огня. И ей становилось лучше, боли начинали стихать.
А потом приехали Кириллы. Сразу двое. Епископ Ростовский и епископ Холмский, который теперь, после разгрома Киева, временно считался вместо митрополита всея Руси, а может быть, и навсегда им станет. О нем шла добрая слава повсюду. И вот они оба явились в Переяславль, чтобы благословить Александра на поход против немцев, но совсем немного не успели. Вскоре отправились его догонять, но перед тем сослужили молебен о здравии рабы Божьей княгини Александры Брячиславны и об ее чадах — утробном и внешнем.
— А где же мой внешный! — сразу после отъезда Кириллов кинулась она к Васе, которому все последнее время так мало ласки уделялось. А он страдал, обижался, видя, что родителям не до него. — Вот он, мой бабёныш дорогой! — схватила она сына, крепко прижимая к себе, вспоминая все его смешные прозвища. Бабёнышем звал его Александр за то, что Вася больше к матери льнул и даже как-то слегка побаивался сурового и высокого отца. Бывало, если они оба подойдут к нему с разных сторон, протягивая руки, чтобы взять, он ни за что к отцу на руки не пойдет — непременно к мамочке.
— Дверобой ты мой милый! — вспомнила Саночка другое прозвище, полученное Васей от отца за постоянное и непреоборимое увлечение всюду хлопать дверями.
Теперь, видя, что о нем вспомнили, Вася был наверху блаженства. Благодарность переполняла его настолько, что казалось, он готов заговорить. До сих пор в его обиходе использовалось только три слова — «атат», что значило «отец», «амам» — «мама» и «деть», означавшее самые разные понятия.
— Деть, — произносил он удовлетворенно, когда все было ему по нраву. — Деть! — восклицал он обиженно, прежде чем заплакать от чего-либо. — Деть! — приказывал он, чтобы его взяли на руки или присели с ним рядом. — Деть? — спрашивал он, не понимая, чего от него хотят. — Де-е-еть, — приговаривал он, гладя мамины красивые, длинные волосы, помогая ей расчесывать их.
— Вот откуда есть пошло сие слово «дети», — сказал однажды Александр. — Какой-то древний ребенок, видать, тоже на все и про все «деть» глаголил.
Вспоминая все это и прижимая теперь сына к себе всем сердцем, Брячиславна чувствовала, как все в ней успокаивается, боли стихают, медленно отползает прочь тревога.
— Ну что ты там, светлейшая? — робко войдя в покои княгини, спросила повитуха.
— Слава Богу, Аленушка, легче мне. Ступай. Будь неподалеку, — ответила Александра; боясь даже и думать, от чего именно наступило облегчение — от дивосильного отвара, от ягод калины с медом, от чудотворного огонька лампады, от молитв двух Кириллов или оттого, что прижала к себе Васю. — Внешный ты мой внешный! Неедь ты моя любимая! — вспомнила она еще одно смешное прозвание Васи, которое сама же и придумала здесь, в Переяславле, к полному восторгу Александра. Василий оказался не большим охотником до еды, ел всегда плохо, мог одной репой питаться. Хотя нет — блины любил, пирожки, хлеб всякий. А другое, что ему ни дай, — молочное, сырное, мясное, плодовое — морщится, отворачивается да знай твердит недовольно: «Деть! Деть!» Вот она и воскликнула однажды в сердцах:
— И вовсе ты никакая не деть, а самая настоящая неедь!
Очень тогда Александр на такое слово смеялся. И, вспомнив его смех теперь, Саночка сама от души облегченно рассмеялась, потому что совсем уже не стало внизу в ней никаких болей, только тяжесть еще сохранялась. Видя ее радость, звонко рассмеялся и Вася. И бросился обцеловывать матушку.
— Ох и поцелуйщик же ты, Васька! От отца твоего стольких целований не получишь, сколько от тебя, грешного! — отбивалась от его нападок княгиня Брячиславна. — Ну хватит, полно! Да говорю же тебе, довольно, глупик! На-ка, лучше крестик поцелуй да помолись о моем здоровье.
Три понятия, предназначенных для обильных поцелуев, четко признавал княжич Василий. Первое понятие — родная мать, второе — любые девочки от полугодовалого до четырех-пятилетнего возраста и третье — кресты и крестики. Любя всякие заведенные людьми обычаи и чины, проснувшись, всегда первым делом находил свой нательный крестик и прикладывался к нему. Охотно становился с отцом и матерью на утреннюю молитву и крестился. Правда, вместо крестного знамения до сих пор у него пока что получалась некая завитушка, которую он выводил рукою перед собой, да и целиком все молитвы отстоять у него, конечно, терпения не хватало, начинал бегать, баловаться, хлопать дверью. Пользуясь тем, что родители заняты общением с Богом, дерзко предавался своей самой излюбленной шалости — выбрасыванием в окно различных предметов и наблюдением за тем, как они там падают.
В церкви Василий любил бывать, подпевал, используя весь набор гласных букв, чинно и добросовестно причащался и с особо важным видом подходил ко крестоцелованию. За это в церкви его любили и уважали в нем, хоть и детское, хоть и неосознанное, благоговение перед таинствами Христовой веры. Свекровь часто говорила Саночке:
— Вот и Саша — в точности такой же был с самых младых ногтей.
— А смешной? Тоже такой же был? — спрашивала Саночка.
— Что ты! — улыбалась Феодосия Игоревна. — Еще смешнее! Бывало, стану его учить: «А-ле-ксандр», а он повторяет: «Слады-слады». Я так и звала его: «Слады-слады». И еще — «Мой сладыш». Да и теперь часто так именую, только мысленно, не вслух.
Однажды Вася гулял во дворе, вдруг поднял что-то с земли и стал целовать.
— Не иначе как чей-то нательничек обнаружил, — сразу догадалась Александра. Так и оказалось — чей-то потерянный нательный крестик из земли выкопал и целует себе!
