Еремей Парнов - Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи
— Вино, — нашептывали в ночлежках для бездомных другие. — Знаете бочки на винокуренном заводе графа Каройи?
— Долой квартирную плату! — науськивали третьи обитателей доходных домов. — Революция отменила ее раз и навсегда…
И, словно завороженная дудочкой крысолова, толпа подвигалась к губительному краю, огрызаясь на предостережения бессильных пророков. Участились случаи избиения «мартовцев», призывавших не поддаваться провокационным соблазнам. И вообще мода на красное заметно ослабевала.
Казалось бы, эрцгерцог Стефан мог лишь радоваться подобному обороту событий, тем более что он догадывался, из каких щелей выползли новоявленные крысоловы. Но именно по этой причине и были бессонны его тяжкие ночи. Со дня на день, изнемогая от собственного бессилия, ждал он начала кровавой бойни. Не выдержав однажды среди ночи напряженного ожидания, послал карету за Кошутом. Только с ним, пусть врагом, но врагом открытым и благородным, можно было хоть о чем-то договориться в столь ответственный, чреватый непоправимыми переменами час.
О венских переговорах сообщений не поступало. Да и не приходилось ждать оттуда сколь-нибудь добрых вестей.
— Простите великодушно, что поднял вас среди ночи. — Стефан усадил Кошута поближе к пылающему камину и сел в кресло напротив, устало свесив набухшие синими жилами кисти рук. — Я совсем не сплю. — Будто снимая невидимую паутину, он провел по лицу.
Редкостный, недавно открытый самоцвет, названный александритом в честь русского цесаревича, сверкнул на пальце кровавым изменчивым бликом.
«Как зрак циклопа», — подумал Кошут.
— Я встревожен молчанием Баттяни. — Стефан зябко поежился, несмотря на жар потрескивающих поленьев и наброшенный на плечи белый с золотом ментик, подбитый горностаевым мехом. — Вам он ничего не писал?
— Нет, — односложно ответил Кошут.
— Интересно, что сказал император…
— Вы ждете ответа от меня? — дернул плечом Кошут.
— Разумеется, нет, — смешался эрцгерцог. — Это лишь так, к слову, но я не нахожу себе места от волнения… Неужели все наши надежды пойдут прахом?
— Ничего не могу сказать, ваше высочество, ибо не знаю.
— Но если император все же не согласится? Вспыхнет война?
— Не на жизнь, а на смерть, — с бесстрастным спокойствием подтвердил Кошут. — Мы не позволим расчленить родину.
— Разве на нее кто-то посягает?
— А вы как полагаете, ваше высочество? Или, быть может, Елачича не стоит принимать всерьез?
— Да, вы правы, вы правы, — пролепетал Стефан, мысленно сопоставив погромные заявления бана и свои собственные советы императору Фердинанду. — Куда все катится? К чему мы придем?
Кошут видел, как мечется зажатый между двух огней злосчастный наместник, как тщится хоть ненадолго отсрочить одинаково губительный для него выбор между приверженностью к династии и доверием страны. От чего-то приходилось отказываться, приносить в жертву главному второстепенное. На его глазах совершался трудный, мучительный процесс окончательной переоценки. Кошут догадывался, чем закончится внутренняя борьба, и не желал вмешиваться, хоть и сочувствовал отчасти прекраснодушному совестливому принцу.
— Скажите же хоть что-нибудь, — тихо попросил Стефан. — Что, по вашему мнению, я, лично я, должен сделать?
— Добиться точного выполнения обещаний, данных венгерской нации.
— Короче говоря, встать на сторону оппонентов его величества?
— На сторону закона, который должен стоять выше государей.
Оба понимали, что спор не имеет смысла, ибо выбор, в сущности, предрешен. Династии, вне которой эрцгерцог не мог и помыслить себя, удалось выиграть главное — время. А раз так, то нечего и мечтать о самостоятельных решениях. Преодолев первоначальный шок, консолидируются противостоящие анархии силы, укрепляются гарнизоны в Италии, хорватский бан с каждым днем набирается мощи для решительного броска. Стоит ли бежать из армии победителей? Причем накануне боя?
Что по сравнению с весомыми реалиями тайный голос, взывающий к справедливости, инстинктивное отвращение к чужим страданиям? Страх крови?
— Итак, война? — подвел итог внутренним борениям палатин. — И каковы, по вашему мнению, будут ее последствия?
— Смотря для кого. — Кошут отвел глаза от налитых винным свечением угольев и решительно поднялся, — Если для меня, то вполне возможно — эшафот, для вас — возвращение в Вену… Я, ваше высочество, давно готов отдать жизнь за честь моей родины, вы же, — он помедлил, — вы могли бы надеть на себя корону.
— Что вы говорите? — прикинулся изумленным Стефан. — О чем?!
— О короне святого Иштвана, вашего доброго ангела. — Кошут устремил на палатина проникновенные, расширенные волнением зрачки. — О славной стемме[65] нашей государственности.
— Это безумие, — прошептал палатин. Конечно, он знал, что венгерская аристократия с радостью водрузит на его чело королевский венец. Соблазнительная мысль о том, что при известных обстоятельствах и Вена была бы вынуждена одобрить подобный выбор, все чаще и чаще приходила ему на ум. Обдумывая ее вновь и вновь, он всякий раз терпел крушение, не находя в себе нравственных сил бросить вызов династии, к которой принадлежал с рожденья.
— Неужели вы считаете меня способным на низость? — Стефан поспешно оставил кресло и ответил Кошуту гневным взглядом. — Я не могу оспаривать трон у моего кузена.
— Будьте выше семейной щепетильности, ваше высочество, — сильный, хорошо поставленный голос Кошута внезапно сорвался, — не дайте кровавому наводнению затопить землю. Этим вы не только спасете Венгрию для династии, но приобретете вечную благодарность всех народов империи; и мадьяров, и немцев.
— Безумие! — закрывая руками лицо, повторил Стефан. — Я всего лишь австрийский эрцгерцог. Один из многих… В одиночку я ничего не значу, как Антей без земли, — прошептал он с откровенностью обреченного. — Нет, не могу, не зовите…
— Вы хорошо обдумали? — спросил Кошут, откинув упавшую на лоб прядь.
— Да! Да! — мучительно простонал наместник, не открывая лица. — И пусть свершится, чему суждено.
— Аминь! — сурово откликнулся Кошут.
Фельдъегерь из Вены застал наместника в состоянии, близком к истерике.
— Давайте, давайте! — Он нетерпеливо выхватил черно-желтый пакет, надеясь узнать результаты последних переговоров.
Однако в непроницаемом для света конверте с императорским орлом содержался документ несколько иного рода:
«Милый племянник мой, господин Наместник и эрцгерцог! С сим посылаю вашему высочеству сочиненное Александром Петефи стихотворение „Королям“, кое направлено против существующего правопорядка и на уничтожение королевского авторитета; примите необходимые меры в соответствии с новыми венгерскими законами о печати, Вена, 5 мая 1848. Фердинанд».
«Безумие, — эрцгерцог выронил письмо из рук. — В такую минуту, когда распадается все, они занимаются каким-то рифмоплетом. Воистину господь решил обрушить на нас свой гнев, отказывая в последних искрах здравомыслия. Поделом же, поделом! Пусть поскорее поглотит нас бездна!»
— Что он там написал, этот литературный бетяр? — страдальчески морщась, поинтересовался наместник у спешно вызванного куратора по печати.
Редкостный подарок — откровенность —Вам я, короли, преподношу!Как хотите: хоть благодарите,Хоть казните — выслушать прошу!Пусть еще он цел, ваш замок Мункач, —Не страшны подвалы и петля!Что бы там льстецы ни толковали, —Нет возлюбленного короля!
Выделенное курсивом слово было повторено пять раз.
«Это ответ, — подумал эрцгерцог. — Мне ответ».
41
«Королева троицы» в венке из вербы и майских цветов торжественно прошествовала по сельским дорожкам. Девочки сами выбрали маленькую красотку, обрядили в белое платье невесты, развернули балдахином кружевную белую шаль. Непорочная роза распустилась над одетой в буйную зелень землей.
В ту обманчивую весну было мало красного цвета. Исчезли нарукавные повязки, вызывающие кокарды, пламенеющие на шапках перья. Только в национальном триединстве, в примирительном соседстве с зеленью троицы и белизной невинной королевы мог еще всколыхнуться беспокойный огонь. А так, ни-ни, никаких красных тряпок.
«Сколь небесные чувства пробудило в сердцах наших подобное достижение взаимного согласия! — восторгалась по этому поводу „Национальная газета“. — Мы вознесли в душе благодарственные молитвы к небесам за избавление от чудовища межпартийных усобиц».
Страна королей Арпадов, чьи нетленные кости в секешфехерварских курганах решено было раскопать, жаждала успокоения. Она не желала более слышать ни о Елачиче, успевшем набрать и оснастить целую армию, ни о собственных солдатах, начавших вместе с австрийцами понемногу теснить итальянских инсургентов. Вести о коварных интригах Вены набили оскомину и вызывали разве что скуку. Какие там заговоры, какие угрозы, если Хофбург молчит, а молодой представительный Стефан затаился в наместническом дворце? Пора кончать с безобразиями и горлопанством. Пусть правительство потрудится навести в стране надлежащий порядок. Довольно кипения,[66] пора перестать клокотать и придержать революцию, заняться хозяйством. Зажатое между озлобленными магнатами и разочарованной «мартовской молодежью», неокрепшее, раздираемое распрями ответственное министерство лихорадочно металось в поисках выхода. Не только Кошут, но и Баттяни, и даже Сечени отдавали себе отчет в том, что хорватский бан не ограничится односторонним объявлением независимости. Со дня на день ожидалось вторжение направляемых офицерами императорского генштаба серессонов, одержимых ненавистью кроатских жандармов. Защитить страну было некому, ибо отборные мадьярские части одерживали позорные победы в далекой Италии.
