Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.

Однако, вопреки расчетам князя Воротынского, пола­гавшего, что чем ближе к Москве он подойдет, тем чаще станут стычки с разбойными татарскими сотнями, крым-цы вовсе не встречались, да и села попадались совершен­но не тронутые врагом. Только верстах в пятнадцати от Москвы грабители успели побывать почти во всех дерев­нях, селах и погостах, но отчего-то даже не пожгли их, ограбив и захватив полон.

Почему?

Видимо, очень спешили. Что-то заставило их отка­заться от обычного своего варварства. В некоторые пого­сты, обнесенные крепким тыном, они даже не пытались врываться, проносясь мимо них. Да и дома в селениях не все подчистую грабились. Если ворота да изгородь креп­кие, татары их даже не ломали. Так, во всяком случае, рассказывали те, кто считал, что чудом остался жив и не­вредим. Вот тут Воротынский стал понимать, что крьга-цы побежали домой, оттого решил на свой страх и риск, вопреки приказу главного воеводы, не идти к Воробье­вым горам, а повернуть на Серпуховскую дорогу.

Действие это, весьма запоздалое, мало что дало конникам князя Воротынского. Они лишь посекли сотни две крымцев, гнавших по Калужской дороге около десятка сотен пленников, схлестнулись дважды в удачных сечах с замыкающими отрядами, прорвались даже к одной из переправ, наведя там панику, но короткую, ибо вынуж­дены были спешно отступить, чтобы не оказаться в окру­жении в прочном мешке. Воротынский еще немного по­дождал в надежде, что вот-вот подойдут из Москвы пол­ки Окские, которые туда были стянуты, но миновал день, миновал второй, крымские тумены беспрепятст­венно переправились через Оку, а о русской рати — ни слуху, ни духу. Оставалось одно: выполняя приказ глав­ного воеводы, идти к Москве.

И тут один из дозоров привел целую свиту знатных крымцев в парадных доспехах. Десятник, возглавляв­ший дозор, доложил:

— Талдычут они: послы мы, дескать. Вот этот за глав­ного себя выдает.

Надменный татарин в новгородской кольчуге, на гру­ди украшенной позолоченной чешуей, глядел на князя Воротынского вызывающе, но в том надменно-нахаль­ном взгляде улавливался тщательно скрываемый страх. И не без основания: сейчас потребует русский воевода от посла ханское письмо (он, нойон, сам так и поступил бы), прочитает его и тут же прикажет все посольство изру­бить.

Если раскинуть умом, так и следовало поступить кня­зю Воротынскому: порубить спесивцев, объявив их ла­зутчиками, за послов себя выдавших, письмо же ханское царю Ивану Васильевичу сжечь без свидетелей, вроде и не было его вовсе. Увы, поостерегся потребовать князь от посла ответа, какая цель посольства. Раз к государю на­правляются, пусть он и решает, принимать их или нет. Ведал бы князь, где споткнется, а где упадет, подстелил бы без скаредности соломки. Только не дано это знать смертному.

Тут к князю обратился Фрол со своей готовностью по­мочь: он хорошо понял, какое лихо тот на свою голову кличет. Фролу бы радоваться, что сообщит Малюте Ску­ратову и Богдану Вельскому весьма важное для них изве­стие, и это ускорит получение из их рук царевой жало­ванной грамоты, но на сей раз взяло верх людское состра­дание, тем более что князь, особенно в последнее время, держит Фрола безотлучно при своей правой руке, ни ра­зу не обидел, даже трапезует с ним за одним столом, как равный с равным.

— Не послы они, мой князь, но лазутчики. Дозволь посечь. А письмо, если оно и впрямь есть, — подложное, не иначе. Спалим его и крышка. Тем более что никто кро­ме нас с тобой об этом не узнает.

— Не могу. Не по чести это.

— Ты думаешь, в письме медовые слова? Не разгне­вался бы Иван Васильевич на тебя, что допустил до него оскорбителей? Недруги твои обязательно наушничать станут. Мол, не сговор ли какой? Вместо, мол, Москвы к Оке подался, вдруг не случайно.

— За самовольство — отвечу. Царю решать, виновен ли я настолько, что карать следует. На все воля государя.

— Тогда, может, так поступим: приставь меня к тата­рам приставом, в пути они взбунтуются, намерясь разбе­жаться, ибо лазутчики они, вот я и посеку их.

Не оценил душевный порыв стремянного князь Воро­тынский, твердо высказал свое окончательное решение:

— Слишком велика басурманам честь. Ты к государю Ивану Васильевичу поскачешь, а приставом к послам и сотник в самый раз будет, а то и десятник. Тот, кто пере­хватил их.

Князь Воротынский, повелев приставу подержать по­сольство крымского хана в Серпухове три дня, чтобы не смогли татары увидеть, сколько ратников дерзнуло пре­следовать тумены, доставить посольство в Коломенское и ждать там царева слова, повел отряд свой к Москве. Он ждал встречи с Окскими полками, но версты оставались позади, вот уже и Десна, но ни одного ратника, а не то чтобы полка, не попадалось.

«Где полки? Где князь Иван Вельский?!» — со все возрастающей тревогой спрашивал себя Михаил Воротын­ский и, естественно, ответа не находил.

Все он понял лишь тогда, когда выехал на берег Моск­вы-реки. Глаза у него от ужаса широко открылись. Он, много испытавший и познавший ратник, такого еще не видывал: широкая река была забита трупами. Переме­шалось все: стрельцы в своих ярких тигелях, дети бояр­ские в кольчугах, воеводы в зерцалах, купцы московские в атласных кафтанах, ремесленники в пропитанных по­том рубахах, женщины в ярких сарафанах и дети бес­штанные, пахари в грубых домотканых серьмягах. Ве­тер, дувший в спину, относил запах тлена, и оттого это переплетение мертвых тел, на добрую версту перегоро­дивших реку, казалось чудовищно нереальным.

Словно какая-то неведомая сила властно держала взгляд князя на крошечном младенце в кружевных пе­ленках, который будто бы спал, прижавшись к кольчуге ратника.

Когда оторопь отступила и князь смог наконец ото­рвать взгляд от младенца, он ужаснулся еще больше: груды угля и пепла, черные трубы, словно вздернутые в небо руки молящихся, редкие каменные церкви, тоже черные, без крестов и маковок — ни Скородома, ни Бело­го города, ни Китая не осталось и в помине, и на всех пе­пелищах трупы, трупы, трупы. Людские и конские. Обугленные. Черные. Даже стена кремлевская угрюмо чернела, и лишь за ней задорно искрились на солнце зо­лотые купола храмов.

«Успели ли княгиня с сыном и дочкой укрыться в Кремле?! Где Владимир?! Что с его семьей?! — один за другим хлестали по сердцу вопросы, пересиливая все ос­тальное. — Живы ли, родимые?!»

Они были живы. Брат Владимир успел отправить их со всеми чадами и домочадцами, со всем скарбом и под хорошей охраной в Лавру. Когда запылал город и огонь стал приближаться к Скородому у Таганского луга, он увел свой полк от явной и никчемной гибели и перекрыл им Ярославскую дорогу, усилив тем самым заслон опричной рати: несколько крымских сотен, понесшихся было на грабеж подмосковных сел, что лежали на пути в Лав­ру, попали в засады и сложили бесславно свои разбойные головы.

Все это еще только предстоит узнать князю Михаилу Воротынскому. Владимир Воротынский, поняв, что тата­ры ушли от Москвы, для верности пошлет лазутчиков. Лазутчики те повстречаются с ратниками Михаила Воро­тынского, и князь Владимир, собрав полк, поспешит к брату. Но пока, упрятав как можно глубже личную тре­вогу, созвал Михаил Воротынский младших воевод и сотников, чтобы попросить их повременить возвращать­ся в города свои.

— Не успели мы, другй, помочь Москве в рати, помо­жем ей в тризне. Могилы братские рыть станем, из реки Москвы перенесем в них утопших. Знаю, не ратника это дело, а посохи, но нет здесь кроме нас никого живых и не по-христиански будет оставить погибших без погребе­ния.

— Отпеть бы, — послышалось сразу несколько голо­сов. — Грех ить без покаяния.

— В монастыри ближние гонцов теперь же пошлю, — ответил князь. — В Кремле митрополит должен быть, ес­ли сохранил его Господь.

— В ближние села тоже бы послать. За подмогой.

— Все они здесь, ближние села, — указал на плотину из трупов Воротынский, — или арканами опутанные бре­дут в Кафу. Самим придется. Пока царь Иван Василье­вич не пришлет посошников из земель, татарами не тро­нутых.

— Исполним, воевода, божеское. Не сомневайся.

— Вот и ладно.

Без проволочек приступили к скорбному делу ратни­ки, а тут еще полк князя Владимира подошел, начала ра­бота двигаться спорей. Митрополит Кирилл сам панихи­ды правил у каждого братского рва.

Отдельно хоронили лишь знатных воевод, кого опо­знавали, а купцов иноземных, особенно лондонских, которых навытаскивали более двух дюжин, отвозили на их кладбище, что за Кукуем217 , — не православной они ве­ры, чтобы вместе с нашими лежать. Лишь князя Ивана Вельского, главного воеводу, которого нашли в его же погребе задохнувшимся от дыма, да царева доктора, Ар­нольда Линзея, оставили до приезда самого Ивана Васи­льевича. Как он распорядится.

Царь, однако, не спешил. Гнал лишь посошных люди­шек в Москву, чтобы очищали ее от пожарищ и трупов. Опасался мора в царственном граде, и только когда мно­гие тысячи сгоревших и нашедших смерть в Москве-реке да в Яузе были преданы земле, когда после этого прошло изрядно времени, а о море слышно не было, вот тогда Иван Грозный пожаловал в Кремлевский дворец, со сво­ей, уже ставшей его тенью, многотысячной ордой оприч­ников.