Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 2
— А я знаю. Владыка Афанасий упредил.
— На тверском подворье, слышь, стали.
— Пошто на тверском-то?
— Тут, мол, место такое, обиталище страдальцев и Москвою уязвлённых.
— Вон ведь как выводят! — с досадой вырвалось у Афанасия. — Страдальцы они соделались!
— Зачем же прибыли? — Митрополит тоже сел на скамью. Собеседники его тотчас же почтительно отодвинулись.
— Д клеветы наводят! — Акинф как-то всегда всё знал, куда бы ни приехал. Видно, была тому причиною любознательность и природная живость в обращении. — Василий Протасьевич в каморе сидит, а Василий Васильевич шнырит по городу, знакомцев старых выискивает, к Джанибеку хочет пробиться.
— К самому хану? — испуганно переспросил Афанасий. — Ни в жизнь не допустят к нему какого-то боярина. Тут князья годами ждут. Не-ет, ничего не выйдет!..
— У кого, может, и не выйдет, а Василий Васильевич пронырьством известен и с шилом, и с мылом куда хошь влезет. Они ведь, помню, ещё с Семёном Ивановичем в молодости тут пировали премного. Джанибек, тогда царевич был, дружан первый. Может, и вспомнит Василий Васильевича. Над румянцами его все, бывало, подшучивали. Вот пьянцы прежние и выведут его на хана. Хоть и пьянцы, а знать.
— Чего же хотят бывшие тысяцкие? — сказал Алексий, уже зная, что навалилась новая забота. ;
— Управы! Вот чего! На Ивана Ивановича нашего управы ищут.
— А татары не любят его почему-то, — прибавил владыка Афанасий. — Семёна Ивановича Гордым прозвали, а он сколько разов нырял в Сарай-то? В дело, не в дело, глядь, опять катит! А нынешний князь и глаз не кажет, и на подарочки тугонек.
А чего ему? — подхватил Акинф. — То за отцовой спиной обретался, то за братом жил не тужил, а теперь святейший...
— Умолкни-ка! — осадил его митрополит, не слишком, впрочем, строго. — А ты, владыка, пошли слугу верхового за Вельяминовыми. Всё равно сна нету.
— Ночь ведь, святитель? — робко возразил Афанасий.
— А я разве говорю, что день? Успеют, чай, отоспаться.
Невдолге тупой стук лошадиных копыт обозначил прибытие опальных тысяцких. Не долго собирались, будто ждали, что Алексий за ними пришлёт. Невмале не удивились, что призваны в столь поздний час: Большая Медведица уж набок завалилась, — сочли, что спешка вызвана большим расстройством и участием митрополита в их судьбе. Не забыл, видно, святейший, родовую дружбу: как только донесли ему, сей же час гонца за ними гонит!
Вошли в покой заспанные, замигали на яркие свечи, припали под благословение деловито. Тайное озлобление от них исходило, так злобою и пахло.
Алексий сидел, облокотясь о стол, щурясь от многосвечия в серебряном шандале, глядел молча на вошедших. Им сесть не предложил, а попытавшегося это сделать Василия Васильевича облил, как водой, усмешкой:
— Аль так устал?
— Мочи нету, — оправдываясь, почти простонал тот. Ему всегда мочи не было из-за тучности.
— От каких таких трудов? — продолжал жёстко его разглядывать митрополит. — Всё крупнеешь, несмотря на тяготы? Ну-ка, скажите, пошто сюды притекли?
— Совсем не знаем, куды и деваться! — Голос старшего Вельяминова был решительный и наступательный. — В трёх поколениях служили московским князьям, а теперь без приюта оказались, и честь наша замарана.
— Разве великий князь Иван шал вас из Москвы?
— Гнать не гнал, а должности наследственной лишил. Вроде как недостойны мы.
— Это его право решать, — сурово возразил митрополит.
— А нам не обидно? — вскричал Василий Васильевич. — Все заслуги деда Протасия и отца моего, получается, ничто? Да и я не сложа руки сидел. А мне даже в строительстве Алёшка Хвост препятствия чинил: не там, мол, дом ставишь, место тебе не по чину. А мы там испокон веку жили. И разве великий князь вступился? Когда вся Москва на нас пальцем показала, чуть не в открытую в убийстве обвиняли, Иван Иванович пресёк?
— Он сам в горе был, — молвил Алексий.
— Не оправдывай, владыка! — в два голоса предерзко зашумели Вельяминовы. — Мы со страху уехали. Мы всех имений и волостей лишились, всё бросили!.. Сколько добра оставили! Несчитанный счёт!.. Разорены! А чем виноваты? Кто дознался, что на нас вина? Где ж правды-то искать?
— Вы в Сарай за правдой приехали? — тихо спросил митрополит.
Бояре умолкли. Тишина установилась такая, что слышно было, как свечи потрескивают, догорая. Небо за окнами побледнело, и воробьи завозились в ветвях, просыпаясь.
— Что ты вопишь, Василий Протасьевич, как Дельфийская ворожея[41], передо мной? Говорите прямо, велю вам, зачем вы здесь?
— И сами не знаем. — Старший Вельяминов опустил голову.
— Не сами ли вы козни тайные взыскуете? Не месть ли лелеете великому князю? Так проницаю, что за этим самым припрыгали. Он по доброте своей ничем вас не тронул.
— По доброте? — опять вскинулся Василий Васильевич. Глаза у него налились, и лицо запылало, готовое лопнуть. — Каку таку доброту мы увидали от него? А ведь он шурин мне! А ведь батюшке моему он — зять! Ведь мы сродственники! А сестра ему слова поперёк молвить не может и за нас вступиться не смеет!
Вдруг митрополит, потеряв свою обычную сдержанность, вскочил и топнул на них ногой. Вельяминовы остолбенели.
— Где посох мой, Акинф? Прибить таких бояр! Терпения лишают, мотыльники! Во грех ввергают, мураны!
Сейчас же Акинф просунулся в дверь, показывая, что посох вот он, наготове.
— Сюды, отец Акинф! На помощь! — безголосо позвал Василий Васильевич, не отводя глаз от митрополита.
Ужом бескостным любознательный Акинф немедля всочился в покои.
— Вы мне словно гвозди посреди главы вбиваете! Прибудь, отец Акинф, ближе, ибо не владею собой. Подай воды.
Вода была спешно подана и выпита всеми троими по очереди.
— В устрашении Мы! — шепнул Акинфу старший Вельяминов. — Мы от великих князей этакого не слыхивали.
— У-у, строг святейший! Без ужаса быти подле него не можно: и тьма, и мгла, и дым! Так и прыщет во гневе. Вшибити может, себя не помня.
Поп, конечно, преувеличивал в своё удовольствие: нравилось ему надменных Вельяминовых в эдаком мороке видеть. Но и они преувеличивали плачевность своего положения, а также тяжесть оскорблений, полученных от митрополита.
— Тучу мятежного гнева управь и тишину подай сердцу моему, — молился тот перед образами.
— Он меня мотыльником обозвал! - пожаловался Василий Васильевич.
— А меня мураной, — сказал Василий Протасьевич. — А я ведь уже старый. Чего такое мурана?
— Это рыба такая скверная, ядовитая, в тёплых морях живёт, — охотно разъяснил всё знающий Акинф.
— Видал чего? Рыба, значит, скверная?
— А на мотыльника ты не обижайся, боярин. Так даже одного императора прозвали ромейского.
— Императора — говнюком? — не поверил Василий Васильевич.
— Именно что. В врсьмом веке.
— Ну, мне от этого не легче.
— О чём вы там шепчетесь? — обратился к ним Алексий.
— Отовсюду нам мучение и ниоткуда утешения, — укорчиво отозвался Василий Протасьевич, он же — мурана. — Мы ведь и от Олега Рязанского нуждою сбегли.
— Он-то чем вам не угодил?
— Мы ему не угодили, — с язвительной горечью сказал Василий Васильевич. — Когда он Лопасню цопнул, Иван Иванович велел мне с наместником границы исправить: что по Одну сторону Оки — наше, что по другую — к Рязани отходит. А Олег теперь ропщет: вы-де с отцом такое решение великому князю подсунули. Это, мол, неправота, и я взыщу. Мы и отъехали скорей. Молод он и нетерпелив.
Оба Вельяминова потупились, показывая, сколь угнетены.
— Вот что, бояре! — начал митрополит. — Сидеть тут тихо, к Джанибеку не соваться, смут промеж русских не зачинать. А то я вас! — Он погрозил пальцем.
— Одна нам дорога — в монастырь идти, — вздохнул Василий Протасьевич, — в наш, Богоявленский, который нашей родовою основан и от нас поддержку по сю пору получает.
Владыка это пустил мимо ушей, хотя намёк Вельяминова насчёт их заслуг очень даже понял. Он и сам долго жил в этом монастыре и, выходило, как бы отчасти Вельяминовым обязан.
— He говоря уж о дружбе предков наших и твоих, славных бояр Бяконтовых, — ещё пуще опечалился Василий Протасьевич.
— Предкам покой и слава, но, гляди, как бы потомкам не пришлось расхлёбывать, — Взгляд митрополита сделался даже и мрачен. — Искушаешь ты меня сверх меры.
