Юрий Вяземский - Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Я молчал. Я плохо понимал, что она мне говорила.

— Ладно, приходи в себя. А я пойду. Я немного замерзла, — сказала девица, встала на ноги, вышла из воды и скрылась в кустах.

…Сколько я пробыл в озере, не помню. Но помню, что, когда шел домой, всё мне казалось будто в тумане. Когда же туман отступил и рассеялся, я увидел грязное озеро, пошлое небо и гадкое солнце. Никогда до этого мир не выглядел таким гадким, таким пошлым и грязным.

Но удивительно! Самого себя я гадким не ощущал. Я не собой брезговал — я брезговал всем, что меня окружало. Такое вот, с позволения сказать, послевкусие.

VII. Дома меня встретила Лусена.

— Что случилось? — быстро спросила она.

— Н-н-ничего.

— Почему ты такой бледный?

— Разве я б-бледный?

Только после второго своего ответа я понял, что снова стал заикаться…Ты ведь помнишь: после гибели отца я года два заикался. А потом Рыбак меня вылечил, (см. «Детство Понтия Пилата).

Лусена больше не задавала вопросов. Она обняла меня, прижала к груди и на ухо зашептала:

— Это от радости. Не пугайся. Вчера был такой замечательный день. Столько волнений. Всё пройдет. Только не бойся. И не думай об этом. Пройдет. Обязательно. Только пугаться нельзя.

Я высвободился из ее объятий и сказал:

— Откуда ты в-взяла, что я испугался?

Она снова потянулась ко мне и хотела прижать к себе.

— Не т-трогай меня! — раздраженно вскричал я.

…Клянусь тебе, Луций! Впервые в жизни мне стало не просто неприятно — мне стало противно, что Лусена меня обнимает и вообще ко мне прикасается.

Я взял книгу Вергилия и пошел на крышу главного дома; хозяин был в отъезде. Я принялся вслух декламировать первую книгу «Энеиды», но заикался чуть ли не на каждой строчке.

Я спустился вниз, взял Назоновы «Любовные элегии» и снова поднялся на крышу. Читая Овидия, я продолжал заикаться.

Тогда я опять спустился вниз и взял «Оды» Горация.

Ты знаешь, у Горация такой ритм, словно сами стихи его заикаются.

Я правильно рассчитал. Читая на крыше четыре первые оды, я лишь изредка запинался. А пятую прочел, представь себе, ни разу не заикнувшись. Вот эту:

Кто тот юноша был, Пирра, признайся мне,Что тебя обнимал в гроте приветливом,Весь в цветах, раздушенный, —Для кого не украсилаТы и светлых кудрей?

Начитавшись Горация и, как говорят военные, на нем «закрепив успех», я «развил успех», вернувшись к Овидию, а на вергилиевых гекзаметрах окончательно восторжествовал над своим пришлым косноязычием.

К вечеру я уже не заикался и за ужином в нашем флигеле живописал Лусене, как я на крыше декламировал знаменитых римских поэтов.

Она, впрочем, как я догадываюсь, подглядывала за мной и подслушивала, когда я упражнялся.

Лицо ее теперь светилось счастьем и благодарностью. Но дотрагиваться до меня она не решалась. Эта женщина всегда чувствовала то, что другие не чувствуют, и будто видела то, что не могла видеть воочию.

VIII. Заикание повторилось, когда на следующий день между первым и вторым завтраком я пришел на виллу Вардия.

Гней Эдий встретил меня само радушие и оживление: едва я, поднявшись по широким гладким ступеням, вступил в первый, восточный, перистиль с ионическими колоннами из белого мрамора, с вазами из порфира и разноцветного гранита, как мне навстречу из таблинума выкатился кругленький и лысенький человечек.

— Поздравляю! — радостно воскликнул он.

— С чем? — коротко и сумрачно спросил я.

— Как это, с чем?! С тем, что ты стал наконец мужчиной!

Вардий хотел заключить меня в объятия, но я отступил к фонтану. Помнишь? В первом перистиле в фонтане стоял мраморный мужчина, читающий свиток. Я внимательно оглядел этого чтеца, повернулся к своему собеседнику и по-прежнему сумрачно ответил:

— Ты считаешь, что с этим… с этим стоит поздравлять? — Слово «поздравлять» я произнес с коротким придыханием — «п-поздравлять». Я это не намеренно сделал. И сам удивился, что снова стал заикаться.

Вардий тут же растерял задор и удивленно спросил:

— Тебе не понравилось? Она что-то не так сделала?

— Не в этом д-дело, — сказал я.

Судя по Гнееву лицу он уже что-то заподозрил, но пока не мог понять, что именно.

— Погоди… Всё должно было происходить, как по древнему обряду. Сначала она должна была бросить в тебя яблоком… Она не забыла? Она бросила?

— Бросила, — ответил я и не заикнулся.

— Ну вот и славно! — снова оживился Вардий. — А потом на берегу озера, под открытым небом, на виду у богов, но скрытые от людей!.. Замечательно!.. Она мне всё доложила. И, между прочим, хвалила тебя. А она, эта шаловливая вертихвостка, мало кого хвалит. Она и мне, своему учителю и хозяину, иногда делает замечания. Да, юный мой друг! Меня, опытного мастера, попрекает и учит. Представь себе!

— Н-не хочу, — сказал я.

— Чего не хочешь?

— Не хочу п-представлять.

Вардий растерялся. Это было видно по его изменившемуся лицу. А я продолжал:

— И давай с тобой д-договоримся раз и н-навсегда. Я тебя уважаю, я тебе б-б-благодарен за всё, что ты для меня с-сделал. Но если ты еще раз…

— Перестань! — раздраженно прервал меня Гней Эдий. — Зачем кривляешься? Говори нормально.

— Если ты еще р-раз подошлешь мне к-ка-к-кую-нибудь из своих девок…

И снова Вардий меня оборвал.

— Ты действительно заикаешься? — строго спросил он, но в его лягушачьих блестящих глазках прыгал испуг.

— Да, заикаюсь. Я три года не заикался. А вчера опять начал, — ответил я, теперь ни на одном из слов не заикнувшись.

— Я не знал, — тихо сказал Гней Эдий.

— Вот я и предупреждаю тебя, чтоб ты з-знал, — сказал я. — Я не такой, как ты. Я иначе ус-с-строен. Если ты хочешь, чтобы я был твоим к-клиентом…

Он мне опять не позволил закончить. Он накатился на меня, а мне отступать уже было некуда — дальше был фонтан. Липкими ручками, словно щупальцами осьминога, он обхватил меня за талию, желеобразной грудью как бы приклеился к моему животу, лысина его уперлась в мой подбородок и чуть толкнула его вверх… Я, как ты знаешь, среднего роста, а Гней Эдий Вардий совсем маленьким был человечком.

— Прости, — испуганно бормотал он куда-то вниз, в сторону моих сандалий. — Я не знал…Я хотел, как лучше…Я хотел сделать тебе подарок. Я не ожидал… Если б я знал… Боги! Почему вы мне не шепнули?! — Актером он был превосходным.

Я отстранил от себя Вардия и объявил:

— Я тебе всё сказал. А теперь я, пожалуй, пойду.

— Конечно — тут же в отчаянии выдохнул Вардий. — А когда придешь?

— Приду завтра или послезавтра. Если позволишь.

— «Позволишь»! — в ужасе выкрикнул Гней Эдий. — Прошу тебя: обязательно приходи, как только захочешь!

Я повернулся и пошел, успев про себя отметить, что в двух последних своих фразах я ни разу не запнулся. Мне показалось, что он надо мной издевается.

IX. Не знаю, зачем я это сейчас вспоминаю? В чем хочу убедить себя и тебя этой свасорией?

У меня это еще несколько раз повторялось: после близости с женщиной ко мне на какое-то время возвращалось заикание: иногда всего на несколько часов, но однажды — намного дольше. Так случилось в мою первую брачную ночь… Я несколько дней заикался, пугая Клавдию Прокулу и вызывая удивленные, а то и насмешливые взгляды моих знакомых и сослуживцев. Потом само собой прекратилось и уже навсегда исчезло…

Но Вардия я, можно сказать, убедил.

В тот же день, когда мы с ним объяснились, под вечер к нам домой явился один из врачей — самый уважаемый в Новиодуне, грек из Нарбонской провинции. Он весьма бесцеремонно объявил, что ему необходимо меня осмотреть и что его визит уже оплачен. Но бедняга попал на Лусену, которая бесцеремонных людей никогда не любила. Лусена ему отказала. Он властно потребовал, чтобы ему по крайней мере дали со мной переговорить. И снова получил отказ, так как властную бесцеремонность Лусена совсем не терпела. Эскулапов слуга удалился, как говорится, не обмакнув сухаря.

А на следующий день к нам в дом без предупреждения пожаловал сам Эдий Вардий. Прибыл он в закрытой лектике и с буднично одетыми носильщиками. Но сам был во всаднической тоге, однако не в «стеклянной», а в шерстяной, несмотря на жаркое время. Вардий затребовал Лусену и долго с ней говорил, уединившись в атрии Рута Кулана. Содержание их беседы осталось для меня неизвестным: сколько я потом ни выпытывал у моей мамы-мачехи, Лусена не приоткрыла завесы. Ни слуги, ни я подслушать их разговор не могли, так как они избрали такое место в атрии, где голоса заглушались фонтаном и местность вокруг просматривалась, как на ладони.

Разумеется, со временем я вычислил и догадался, с чем прибыл к нам тогда наш благодетель. Но позволь мне не забегать вперед.