Паринуш Сание - Книга судьбы
Господин Заргар регулярно навещал нас и приносил мне работу. Мы с ним сдружились, поверяли друг другу свои тревоги, я просила его совета, когда не знала, как лучше поступить с мальчиками. Он тоже остался один: жена и дочь, спасаясь от войны, вернулись во Францию. Однажды он сказал:
– Кстати, я получил письмо от господина Ширзади.
– Что он пишет? – спросила я. – Здоров ли?
– Кажется, не очень. Одинок и в депрессии. Боюсь, тоска по родине его погубит. В последнее время его стихотворения стали похожи на письма из изгнания, они рвут душу. Я написал ему: “Вам повезло, что вы там, в удобстве и покое”. Не поверите, что он мне ответил.
– Что же?
– В отличие от вас я стихи плохо запоминаю. Это было очень длинное, печальное стихотворение о чувствах человека, вынужденного жить на чужбине.
– Вы правы, – сказала я. – Он не выдержит одиночества.
Мое предсказание очень скоро сбылось: наш друг, чье сердце давно было убито, обрел вечный покой – на земле он едва ли когда-либо его знал. Я побывала на заупокойной службе, которую провели его родственники. Господина Ширзади вспоминали добрым словом, но ни слова о его стихах – как при жизни, так и теперь, после смерти.
Господин Заргар дал мне рекомендацию в несколько издательств, и я сотрудничала с ними на дому. Потом он нашел для меня постоянную работу в журнале, с регулярной и надежной зарплатой – небольшой, но я продолжала подрабатывать и как фрилансер.
Дети пошли в школу рядом с новым домом. Сперва они горевали, расставшись с прежними друзьями, но через месяц, глядишь, уже и думать забыли о старой школе. У Сиамака появились новые друзья, а Масуд, с его живым и веселым нравом стал и здесь всеобщим любимцем. Ширин – ей исполнилось три года – была жизнерадостной, очаровательной девочкой. Она танцевала, болтала без умолку, играла с братьями. Я хотела отдать ее в ближайший сад, но госпожа Парвин и слышать об этом не желала.
– У тебя что, лишние деньги появились? – фыркнула она. – Ты то в журнал бежишь, то дома печатаешь, вычитываешь, пишешь и даже шьешь. И эти тяжким трудом заработанные деньги пойдут чужим людям в карман? Нет, этого я не допущу. Меня пока еще не похоронили.
Я стала привыкать к новому ритму нашей жизни. Война все еще бушевала, приходили страшные вести, но я с головой ушла в повседневные хлопоты и о войне вспоминала лишь тогда, когда включались сирены. Да и тогда я не слишком-то пугалась – лишь бы мы все были вместе. Мне казалось, если мы все погибнем одновременно – такая смерть не страшна.
К счастью, мальчики еще не достигли призывного возраста, и я верила, что пока они подрастут, война закончится. Сколько же можно сражаться? А сами они, к моей радости, вовсе не мечтали поскорее попасть на фронт.
Вернулась надежда, что горести остались позади, я смогу жить нормально и более-менее спокойно растить детей.
Так прошло несколько месяцев. Продолжались расправы с оппозицией, со всеми несогласными. Убийства, казни повсюду. Политические активисты уходили в подполье, руководители организаций бежали, война продолжалась, и опять поднялось беспокойство за сыновей, за их будущее. Я старалась повнимательнее присматривать за ними.
Мне казалось, что мои разговоры и последние события повлияли на Сиамака и он перестал общаться со своими приятелями-моджахедами. Так мне казалось. С приближением весны мои тревоги поулеглись. Мальчики усердно готовились к экзаменам, я прикидывала, не пора ли им подумать и об экзаменах в университет. Хотелось с головой окунуть их в занятия, чтобы ни о чем, кроме школы, им думать было некогда.
Однажды весенней ночью я печатала отредактированный мной документ. Сиамак спал, но свет в комнате мальчиков еще горел. И вдруг – звонок в дверь и громкий стук. Я застыла. Сиамак выскочил из своей комнаты, мы в страхе уставились друг на друга. Вышел и заспанный Масуд. Звонок не унимался. Мы все втроем пошли к двери. Я оттолкнула мальчиков себе за спину и осторожно приоткрыла щелку. Дверь толчком распахнули, мне в лицо сунули какую-то бумагу и отпихнули меня с дороги. Ворвались стражи революции. Сиамак выскочил из дома и кинулся к дому своей бабушки. Двое стражей погнались за ним, схватили, швырнули наземь.
– Не трогайте его! – крикнула я.
Я бросилась к ним, но чья-то рука затащила меня в дом. Я все кричала:
– Что вы делаете? В чем он виноват?
Один из стражей, с виду постарше других, велел Масуду:
– Надень на свою мать чадру.
Я не могла успокоиться. Я видела Сиамака – вернее, его тень, – его оставили сидеть в саду. Господи, что же они сделают с ним? Мне представилось, как Сиамака пытают, – я вскрикнула и лишилась чувств. Пришла в себя оттого, что Масуд брызгал водой мне в лицо. Те люди уводили Сиамака.
– Я не дам вам увести мое дитя! – завопила я.
Я побежала за ними.
– Куда вы его ведете? Ответьте мне!
Немолодой страж посмотрел на меня с сочувствием, и, дождавшись, чтобы остальные отошли и не могли нас слышать, шепнул:
– Мы отведем его в тюрьму Эвин. Не тревожьтесь, его не будут пытать. На следующей неделе приходите и спросите Эзатоллу Хадж-Хоссейни. Я сам расскажу вам, что с ним и как.
– Возьмите мою жизнь, только не мучайте мое дитя, – молила я. – Ради любви к Богу, ради любви к вашим детям!
Он сочувственно покачал головой и ушел. Масуд и я бежали за ними до угла. Из-за сдвинутых штор за нами следили соседи. Когда машина стражей революции свернула за угол, я рухнула посреди улицы. Масуд оттащил меня в дом. Все, что виделось мне, – бледное лицо и напуганные глаза Сиамака, я слышала его дрожащий голос: “Мама, мама, ради Аллаха, сделай что-нибудь!” Всю ночь меня били судороги. Нет, этого я не переживу. Ему всего семнадцать. Самое худшее, что он мог сделать – продавал на улице газету моджахедов. Он давно уже перестал участвовать в их собраниях. Почему же за ним пришли?
На следующее утро я все же вытащила себя из постели. Не к кому было взывать о помощи, но и сидеть праздно и ждать, пока мое дитя уничтожат, я не могла.
Моя жизнь – словно повтор одного и того же фильма по телевизору. Вот только с каждым разом все страшнее, а я с каждым разом все меньше могу перенести. Я оделась. Масуд так и уснул на диване, полностью одетый. Я тихонько его разбудила и сказала:
– Не ходи сегодня в школу. Дождись госпожи Парвин, она посидит с Ширин. Позвони тете Фаати и расскажи ей, что случилось.
Плохо соображая спросонок, он спросил:
– Куда ты так рано? Который час?
– Пять. Я пойду к Махмуду: надо застать его, пока он не ушел на работу.
– Нет, мама! Не ходи к нему!
– У меня нет выбора. Жизнь моего сына в опасности, а Махмуд знает многих людей. Так или иначе я добьюсь, чтобы он отвел меня к дяде Этерам-Садат.
– Нет, мама! Ради Аллаха, не ходи! Он не поможет. Или ты забыла?
– Дорогой мой, я ничего не забыла. Но это другое дело: Хамид был ему чужим человеком, а Сиамак – племянник, родная кровь.
– Ты не все знаешь, мама.
– Чего я не знаю?
– Я не хотел тебе говорить. Вчера я видел на углу одного из стражей революции.
– И что же?
– Он был не один. Он говорил с дядей Махмудом – и они оба смотрели на наш дом.
Все поплыло перед глазами. Неужели Махмуд выдал им Сиамака? Родного племянника? Немыслимо. Я выбежала из дому. Не помню, как я доехала до его дома. Я стучала кулаками в дверь, словно помешанная. Голам-Али и Махмуд открыли дверь – оба перепугались при виде меня. Голам-Али уже записался добровольцем и побывал на фронте. Махмуд выскочил в домашней одежде.
– Подонок, это ты, ты навел стражей революции на мой дом? – завизжала я. – Ты послал их арестовать моего сына?
Он холодно глянул на меня. Я ждала, что он будет все отрицать, рассердится, оскорбится несправедливым обвинением. Но он все так же холодно возразил:
– Так ведь твой сын – моджахед, разве не так?
– Нет! Мой сын еще слишком молод, чтобы разбираться в политике. Он никогда не входил ни в какую организацию.
– Это ты так думаешь, сестра… ты прячешь голову в песок. Я своими глазами видел, как он продавал газету на углу.
– И за это ты отправил его в тюрьму?
– Таков мой религиозный долг, – заявил он. – Ты разве не знаешь, какую измену, какие преступления творят эти люди? Я не готов жертвовать верой и будущностью ради твоего сына. Я бы и родного сына не пощадил.
– Но Сиамак невиновен! Он не состоит в моджахедах.
– Это меня не касается. Мой долг был уведомить власти. Остальное решает Исламский суд справедливости. Если он невиновен, его отпустят.
– Так все просто? А если они ошибутся? Мой ребенок погибнет из-за чьей-то ошибки! Твоя совесть примирится с этим?
– Какое мне дело? Если они допустят ошибку, это будет на их совести, не на моей. И ничего страшного: он станет мучеником, попадет на небеса, и его дух будет мне вовеки благодарен за то, что я избавил его от участи, которая постигла его отца. Эти люди – предатели родины и веры.
