Александр Западов - Забытая слава

Не осмеливаясь перечить подьячим, она соображала, как сохранить рукописи мужа, и прибегла к испытанному средству.

Подьячие кончили шататься по дому и уселись считать. Вера наскоро сервировала в столовой закуску и, когда из соседней комнаты послышались ругань и крики, открыла дверь и пригласила чиновников позавтракать чем бог послал.

Обгоняя друг друга, приказные ввалились в столовую. Закуска была домашняя, не покупная, устрицами не пахло, но кислая капуста поблескивала янтарем, ломтики копченой свинины манили белизной сала, водка медленно колыхалась в отпотевших графинах и звала, коварная!

С веселым гоготом подьячие набросились на еду. Застучали оловянные стаканы, графины опустошались, и Вера тут же наполняла их снова, пока не увидела, что дальше поить опасно. Чиновники были до вина лакомы, питье без меры принадлежало как бы к числу их профессиональных навыков, но и они будто стали терять головы. Подканцелярист заснул, уткнувшись носом в тарелку, секретарь ходил вокруг стола на четвереньках и лаял по-собачьи.

Вера взяла из кабинета связку бумаг Сумарокова и отнесла ее в дальнюю кладовку, чтоб не увидел подканцелярист, если хватится перед уходом.

Но, кажется, этого можно было не бояться. Магистратские упились.

Вера позвала отца, и тот с другими дворовыми, посматривая на графины с оставшейся водкой, вывел и вынес чиновников на улицу. Мужики не церемонились с подьячими и награждали пинками в зад, кулаками под ребра.

Проводив гостей, Прохор и его помощники приступили к столу, и вскоре вторая пьяная компания в барской столовой загорланила песни.

Вера закрылась в спальне. Своих бывших сотоварищей она боялась не меньше, чем подьячих…

Когда Сумароков возвратился из Михалкова, он разгневался до крайности, узнав о визите подьячих, и разбранил Веру за то, что пустила в дом проклятое крапивное семя. Впрочем, он быстро смягчился, умиленно поблагодарил жену за спасение рукописей и стал думать, как выпутаться из нежданной беды.

С Демидовым тягаться одному было не по силам. Деньги платить по векселю необходимо. Однако сумма долга значительно возросла: заводчик требовал проценты и рекамбии — пеню за неплатеж в срок. Сумма увеличивалась чуть не вдвое, и выбрасывать эти деньги Сумароков не хотел. Да если бы и желал, то не мог заплатить.

Кудринскую усадьбу со всем имуществом магистрат оценил в девятьсот рублей и сорок одну копейку с полушкою. Эта полушка больше всего огорчила Сумарокова.

— Дом стоит не менее шестнадцати тысяч, — объяснял он Вере, — а они норовят взять его за полушку. Выгонят нас из-под крыши, да и останемся должны Демидову те же две тысячи. А за мой счет разбогатеют подьячие. Как у меня сказано:

Весь город я спрошу, спрошу и весь я двор:Когда подьячему в казну исправно с годуСто тысячей сбирается доходу,Честной ли человек подьячий тот иль вор?

Сумароков произнес свою эпиграмму и несколько отвлекся о печальных мыслей. Он разобрал спрятанные Верой бумаги, положил их на столе в прежнем порядке, но, вспомнив о магистратском налете, рассердился опять.

— Мои рукописи и книги вздумали досматривать и забирать! Что в них они понимают?! Ни те канцеляристы, что здесь шарили, ни вся магистратская контора не знают различия между одой, элегией и эклогой!

Кипя злостью, Сумароков схватил перо и сочинил жалобу в Петербург на самоуправство магистратских чиновников.

«Произошедшему от знатных предков, — писал он, — имеющему чин и орден и прославившемуся к чести своего отечества по всей Европе — таскаться по миру и замерзнуть на улице не позволяется. И разбойники людей грабят, но не всегда умерщвляют. А магистрат должен о человеколюбии больше стараться, нежели разбойники.

Сии судьи, которые меня разорить хотят, суть рабы отечества. А я сын отечества, — и по тому, что я дворянин, и по тому, что я уже отличный чин и орден имею, и по тому, что трудился довольно во красноречии российского языка…»

Он выводил строку за строкой прямым, отчетливым почерком — и вдруг остановился, осененный новой идеей.

Взяв чистый лист, Сумароков написал прошение в магистрат, предлагая внести вместо денег, предписанных к уплате, драгоценные вещи — о них он и вспомнил за письмом Козицкому.

Драгоценностей было всего три, но Сумароков очень воодушевился. Если бы взять за них настоящую цену, о долге больше не говорили б. Он обладал табакеркой, полученной от великого князя Павла Петровича, из лучшей ляпис-лазури, с бриллиантами. Стоила она, по расчетам Сумарокова, две тысячи рублей. Вторую табакерку, ценою в семьсот рублей, он получил последний раз в Петербурге, от Алексея Григорьевича Разумовского, а тому ее подарила покойная императрица Елизавета Петровна. Третьей вещью были серебряные часы работы мастера Эликота. Сумароков знал, что по апробации Петербургской часовой фабрики в рассуждении машины лучших часов не бывало.

Уплата долга Демидову табакерками была, конечно, блестяще задумана, однако согласится ли с ней магистрат, если объявить о том без необходимой подготовки? Вряд ли. Сумароков понимал, что с кем-то из чиновников нужно предварительно сговориться, посулить барашка в бумажке, дать денег, соблазнить взяткой, акциденцией.

Делами в магистрате вершит обер-секретарь. К нему и надобно подойти. Противно это, с души воротит унижаться перед подьячими и обличителю кривосудов самому вступать на обходный путь, да что делать? Нужда научит кузнеца сапоги тачать… На людях, в конторе просьбу свою не обскажешь. Придется ехать вечером домой. Сумароков послал Прохора в магистрат узнать за пятак у подканцеляристов адрес обер-секретаря и велел после обеда закладывать карету.

Чиновник жил в Замоскворечье по Большой Ордынке. Одноэтажный дом его стоял в глубине сада, и сквозь частые кусты, высаженные вдоль забора, с улицы был виден свет, пробивавшийся в щели неплотно запахнутых ставен.

Прохор долго топтался у ворот. Из калитки наконец выглянул дворник и спросил:

— Кто приехал? Как ваше здоровье прикажете величать?

Сумароков вспыхнул, но сдержался и отвечал:

— Бригадир Сумароков, ордена святыя Анны кавалер.

Дворник захлопнул калитку.

Сумароков подождал и велел Прохору постучать снова.

— Одним стуком не возьмешь, — хладнокровно сказал Прохор. — Нужно дать. — Он посучил двумя пальцами и щелкнул себя по горлу.

Сумароков вышел из кареты и застучал в калитку. Дворник выглянул. Сумароков сунул ему медяки и спросил:

— Дома ли его благоутробие?

— Этого я еще не знаю, ваша честь. Пойду доложу, какой ответ выйдет — посмотрим. А вы на дворе обождите.

Сумароков был взбешен наглостью дворника, но вошел во двор и огляделся. Подворотня была высокой, калитка — очень узкой, толстый человек мог с трудом протиснуться. На цепи скакала огромная собака, исходившая лаем.

«Силен дьячий Цербер, — подумал Сумароков. — Напугал бы и Геркулеса, а я не Геркулес, хоть и в ад спустился. Как лает! Поди, ждет, чтобы проситель поклон ему отдал? Немало есть несчастных, судами замученных, кои рады и псу подьяческому поклониться, лишь бы дело свое привести к окончанию. А чем лучше моя судьба? Свет знает, сколь редко вспоминаю, что я дворянин, а тут об этом кричать хочется. Что же выходит? Обер-секретарь важнее меня. Он богаче, а я несу ему деньги. Он хуже меня, а я иду ему кланяться. Впору бы восклицать: «О, времена! О, нравы!»

— Пожалуйте, ваше здоровье, в боярские покои, — сказал подошедший дворник.

В натопленной горнице Сумарокова встретила обер-секретарская служанка, которую дворник назвал «боярыней», — толстая женщина в подкапке, телогрее, но босиком.

— Боярин в мыльне, — сказала она, — и уже выпарился. Скоро изволит выйти.

«Чтоб черти побрали твоего боярина», — ответил про себя Сумароков. Да полно, его такая угроза не испугает. Говорится ведь, что подьячему и на том свете хорошо: умрет — прямо в дьяволы… Знатно парится здешний боярин. Подьяческое племя с младенчества к битью привыкает, потому и терпят они, как их по спине секут, если подвержены будут телесному наказанию. В бане холопья каждую субботу секут их, пока не побагровеет спина, — вот они и под батогами не вопят.

Красный, распаренный обер-секретарь в халате и туфлях вошел в горницу и осмотрел Сумарокова подозрительным взглядом.

— Чем могу служить, государь мой? — спросил он тонким голосом.

Сумароков изложил свою просьбу: дом его за долг Демидову не продавать, а взять с него дорогими вещами — табакеркой, полученной от великого князя, да другой, что подарена графом Алексеем Григорьевичем, да эликотовыми часами, в рассуждении машины равных себе не имеющими, а всего на сумму три с половиною тысячи рублей, если не более.