Даниил Гранин - Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.
Как-то, по обычаю своему, подпоив всех на вечеринке, царь ходил, слушал пьяные речи и вдруг подошел к Толстому, который, сняв парик, дремал, свесив голову. Петр хлопнул его по плеши, определил:
— Притворство, господин Толстой!
И, оборотясь к остальным, сказал:
— Эта голова ходила прежде за иною головою, ишь как повисла, боюсь, чтоб не свалилась с плеч.
Толстой успел взять себя в руки, ответить браво:
— Не опасайтесь, Ваше Величество, она вам верна и на мне крепка.
— Видите, — сказал Петр, — он притворялся, он не пьян. Поднесите ему стакана три доброго вина, так он поравняется с нами и будет так же сорочить!
Все годы ему приходилось быть настороже. То и дело он чувствовал на себе испытующий взгляд монарха, как будто Петр знал, что неверность в самых сокровенных уголках души постоянно искушает Толстого, нет-нет, да и высунет свою лисью морду.
В походе Толстой ведал дипломатической канцелярией государя, просматривал все доклады, готовил воззвания к народам Кавказа, к персам. Бумаг было множество, все наиважнейшие. Государь не до конца открывал свои планы, ясно было, однако, что проект был проложить дорогу русской торговле к Персии, а затем и к Индии, к этому источнику, у которого толпились европейские страны.
Замысел был грандиозный, после победы над шведами все казалось под силу. Однако то, что он слышал от государыни, мучило больше. Он послал за греком, передал, что неможется… Грек жил при Кантемирах, в астраханском кремле. Вскоре он появился, растер спину мазями, уговорил выпить своей греческой мутно-белой водки. Толстой и его заставил выпить. Грек покачал головой, пил, улыбаясь. Толстой задумчиво разглядывал его, взвешивал, грек окружал масляной заботливостью, не поймешь; риск был там, и риск был тут, отказаться — риск и согласиться — риск. Греку довериться тоже риск.
Вспомнил пылающие глаза Екатерины, проверять будет, если он не сделает, она сама этого грека уломает, заставит, припугнет, ее ничто не остановит. И никогда не простит. А если государь узнает — уничтожит. Вот и выбирай!
Хмельного Толстой не любил, морщась, выпил еще стопку этой вонючей греческой и вдруг ощутил, что в его руках руль, дрожащий послушный руль, куда двинет, туда и повернет, то ли к государю, то ли к государыне, а корабль-то — Россия! От него, Толстого, она зависела, что решит — тому и быть!
По указанию царскому надлежит врачу Паликуле остаться при княжне Марии, следить за ее здоровьем.
Грек огорчился, он рассчитывал сопровождать князя, может, еще понадобится государыне, которая внимание к нему проявила. Княжна здорова, у княжны все как надо, местные бабки с родами справятся лучше него. Незачем ему оставаться…
Никаких повивалок, оборвал его Толстой, роды должен принимать сам Паликула и следить, следить за княжной.
Что-то в голосе Толстого, в длинном холодном лице его заставило грека насторожиться. Слова отеческие, а взгляд металлический, немигающий.
Всего лучше княжну до полных родов не допускать, так велено передать Паликуле. С надеждой на его искусство.
Грек заморгал глазищами, сделал вид, что не понимает. Прикинулся, бестия. Просил растолковать — разве можно остановить природу? Придет срок, хочешь не хочешь — рожать надо. Губы пересохшие облизнул, ждет, однако, слова прямого. На притворство Петр Андреевич всерьез рассердился. Говорить лишнее не любил. В таком деле лишнего нельзя произносить. Плохой, значит, врач, если случаев возможных не понимает. Что же он, Толстой, должен ему медицинские казусы объяснять? Выкидыши у самой государыни бывают.
Грек все больше бледнел, колени его подкосились, рухнул, головой ткнулся в ноги Толстому.
— Избавь меня, Петр Андреевич.
Толстой руками замахал.
— Не могу, не проси, я в этих твоих делах не мастак.
— Как же брать такой грех на душу, чтобы извести душу невинную, дите…
Толстой ногой притопнул, кулаком замахнулся, еле сдержался, прости господи.
— Кто сказал извести дите? Слов таких не было. И быть не может. Разве тебе про младенца толкуют. Плод это, плод во чреве материнском. У него и души еще нет, не крещен, не наречен. С плодом всякое бывает. Если родится мертвый, на то воля Божья. У государыни нашей сколько раз такое женское несчастие случалось, и для нее, и для его величества.
Грек поднялся, шатаясь, зашептал еле слышно. Способствовать такому невозможно, нет, нет, немыслимо, ежели само собой получится… И тут же вопрос задал. Вопрос его был подлый, потому что тут как раз черт их подстерегал — если женского рода младенец, тогда как? Погуба будет неправедная. А заранее кто угадает, как узнать? На это Толстой напомнил, как грек хвалился своей ученостью, вот и определи, и избави себя от злодейства. Не можешь — моли Господа простить свое неразумие.
Петр Андреевич горячо перекрестился. Грек не унимался, хотел вызнать — зачем? Чего ради рушить то, чему сам господин тайный советник способствовал? Понимал, что суется куда не следует, от страха запинался, скулил по-собачьи, но удержаться не мог. Толстой на государыню не ссылался. Одни лишь намеки, движением перепутанных морщин указывал, что дело государственной важности, уберечь надо всех от смуты и беспутицы, какая произойдет, если появится дите мужского пола. Греку доверено уберечь.
Внезапно грек замахал руками, объявил, что поручение трудное, к тому ж опасное, не по малым сим деньгам. Толстой торговаться не стал, накинул еще полтысячи. Насчет опасности предупредил: опасность одна — от языка, — если хоть какой звук прорвется, тогда язык отрежут, в пыточной камере у Толстого такие операции проводят запросто.
Перед отплытием государь пожелал заехать к Кантемирам попрощаться с княгиней, от которой мужа увозил, заодно и с дочерью. Когда хотел, Петр умел быть галантным. Веселился, обещал привезти женщинам подарки персидские — шали, серебряные украшения. Губернатору Волынскому наказал следить, чтобы ни в чем княгине и княжне отказу не было.
Князь Дмитрий обнял врача Паликулу, сказал, что надеется на него как на медика искусного и как на друга своего верного.
С тем и отправились.
Ветра не хватало. Плыли по Каспию медленно, сквозь густой неподвижный зной. Молочное марево застилало горизонт. Конница шла берегом. Шнявы тайного советника Толстого и князя Кантемира скользили рядом, следом за императорским ботом. Флотилия из нескольких сот судов растянулась далеко. Время от времени становились на якорь. Император вызывал к себе на Военный совет.
Толстой готовил письма русскому консулу в Персию, добивался, чтобы шах принял помощь русских войск против бунтовщиков и за это уступил несколько прикаспийских областей. Писал в Грузию царю Вахтангу, составлял воззвания населению. Зачитывал государю. Князь Кантемир давал поправки, переводил письма шаху. Канцелярия работала безостановочно. Больше всех работал государь. Диктовал распоряжения Сенату об учениках и работниках для фабрик, составлял инструкции, как в такую жару следить за здоровьем солдат, как фрукты потреблять. Иногда умолкнет, уставится на господина тайного советника, словно подслушивает его мысли. Толстой взгляда не отводил, но сердце начинало стучать так, что слышно, кажется, на всю каюту. Круглые, чугунного блеска глаза императора — не отпускали.
В такие минуты хотелось бежать куда подальше от всех этих следящих, всех, кто за спиной, сбоку. Старому сердцу не под силу ждать и ждать удара невесть откуда. Шутка ли, восемьдесят три года. С виду осанистый, крепкий, еще не горбится, но к концу дня затылок свинцом наливается, виски ломит, никто не знает, как брюхом мучается от царских чарок безотказных, изжога сутками не отпускала. На покой пора. Мечтал в Италию уехать, понежиться в Венеции, где так привольно горожанам, среди веселья сладкого, песен монахинь и гондольеров, будет ходить в оперу, наслаждаться приветливостью людей, которые живут без страху и постоянного пригляда. Хорошо бы остаться там, провести последние годы. Но знал — пустые мечтания. Не покинет двора, будет все так же справлять свои смертоопасные должности. Чего ради? Графского звания дождаться надо. А там, глядишь, еще чего заблестит. Сколько дружков своих проводил, кого в ссылку, кого на плаху. Поди, тоже чего-то дожидались, выслуживались. Никто с почетом по своей воле так и не удалился. Мысль, как ни петляла, заводила в один и тот же тупик — чего ради?
Перед сном раскрывал походный серебряный складень, усердно молился. Просил здоровья и более всего — сил вытерпеть этот поход и ожидание. Князь Кантемир донимал своими безумными планами — что последует, когда княжна родит мальчика, как царь отделается от Екатерины, сразу ли посватается к Марии…
Толстой не разуверял, поддакивал. Опять же — чего ради?
Царица тоже волновалась, пытала Толстого: можно ли надеяться на грека, нет ли от него вестей. И Кантемир ждал письма из Астрахани. Молился. Просил Толстого помолиться за Марию. Все ждали. Может, и государь ждал, вида не подавал, он никогда не откровенничал, никто не знал, что зреет у него.
