Эдуард Зорин - Огненное порубежье

Так подошли они к городским воротам. Воротник, крепкий парень с мечом на поясе, приветствовал Чурилу с почтением. Широко улыбаясь, спросил:

— Наловил ли, чернец, раков?

— Нынче мужики расстарались.

— А енти чьи? — указал парень на Зихно со Златой.

— Из Владимира они. От камнесечца Никитки. Богомаз вот с женкой.

Парень важно кивнул:

— Ну, проходи, коли так.

Чурила шел неторопко, с достоинством. Вел гостей по шумным улицам, как по обжитой келье. Все знали в Суздале монаха, и он знал многих. Мужики, останавливаясь, заговаривали с ним. Чурила охотно выслушивал их, давал, ежели просили, советы. Так вышли к самому валу на северной стороне посада.

Чурила постучал кольцом в калитку приземистой, в три косящатых окна, избы.

— Ишь ты, слюда в окнах-то, — заметил Зихно. — Богато живет твой Еноша. Уж не боярин ли?

— Бояре здесь не живут, — сказал Чурила. — А Еноша — мостников староста.

Долго ждать хозяина не пришлось. Еноша оказался низеньким скрюченным старичком с мешками под глазами и острой бородкой на нездоровом худощавом лице.

— В гости к тебе, староста, — сказал монах, кланяясь.

Лицо Еноши расцвело:

— Чурила?!

— Сам зришь.

— Входите, входите, милые гости, — пролепетал хозяин, забегая вперед и распахивая перед ними двери в избу. — Вот здесь садитесь. На лавочку. Под образа. А я сейчас медку… Я быстренько…

— За медком не спеши, — остановил его Чурила. — Мед от нас не убежит. А ты наперво взгляни-ка на эту отроковицу… Что? Приглянулась?

— Справная девка, — оторопев от прямого Чурилиного вопроса, в смущении сказал Еноша.

— Ты вот что, — напомнил Чурила, — ты мне давеча жаловался, что стар стал, а дочерью бог не порадовал: водицы подать некому…

— Говорил, говорил, — закивал Еноша, — было такое.

— Ну а коли говорил, вот тебе и девка. Дочкой будет.

Еноша ласково смотрел на Злату. «Быстро и складно», — подумал Зихно, с благодарностью глядя на Чурилу.

Потом пили мед, и монах рассказывал о своих странствиях. Прощаясь со Златой, Зихно сказал:

— Ты без меня со двора ни шагу.

Злата, тиская узелок, который так и держала все время в руке, согласно кивнула головой.

Полюбилась Злата Еноше. Старик был совсем слаб, но, окруженный ее заботами, скоро повеселел и весь словно бы распрямился.

Бывало, встанет утром раненько по-стариковски, а Злата уже хлебы испекла, на столе дымятся в горшке щи. Вечером ляжет, покряхтывая, на лавку, скажет:

— Ты бы уж спать шла, Златушка.

А она только отмахнется — где там: вода не припасена, полы не метены, и еще надо поставить опару. Зато стала Еношина изба чистой да нарядной, другой такой во всем Суздале не сыскать. А все почему? А все потому, что в доме хозяйка.

Ходит Еноша по городу, всем мостникам уши прожужжал: никак не нахвалится Златой. Те, кто полюбопытней, приходили на нее поглядеть: и что это, мол, Еноша расхвастался?! А как отведают Златиной похлебки да попробуют ее пирогов — и сами разносят по всему посаду о ее гостеприимстве и ловких руках.

Стали похаживать к Еноше и молодые парни — вроде бы по делу, совета попросить, а сами со Златы глаз не спускают.

— Вот кобели, — добродушно посмеивался над ними Еноша. — Гляди, доченька, еще боярские сыны начнут за тебя свататься.

— У меня Зихно есть.

— Зихно — богомаз, человек ненадежный, а боярский сын — гора.

— Ты что это такое говоришь, Еноша?! — негодующе набрасывалась на него Злата. — Уж не просватал ли кому часом?

— А коли и просватал, так ведь любя…

Не нравились Злате Еношины разговоры. Чего это разошелся старик? Еще беду накаркает.

А он все похаживал вокруг нее да подмигивал. Ох, не к добру это.

Пожаловалась Злата богомазу:

— И что это Еноша проходу мне не дает?

— От старости, Злата, от старости. А ты прости его. Человек он добрый.

Редко захаживал к ней Зихно. Если же захаживал, то ненадолго: нетерпеливый, отчужденный, весь в краске. Выпьет медку с Еношей — и снова в монастырь. Говорил: хвалит его игумен. Расписал он монастырские палаты — что тебе в Печерской лавре. Еще киевляне-то позавидуют, еще призовут его снова к себе, еще докатится слава о нем до самого митрополита.

— Вот тогда заживем, Златушка. Тогда и придут к концу мои странствия.

Не верила ему Злата:

— Не кончатся они и вовек. Не такой ты породы, Зихно. Не усидеть тебе в покое да довольствии.

— А ты отколь знаешь? — удивлялся богомаз, тараща на нее глаза.

— До сей поры не догадался?.. Взгляни-ко на себя. На лице-то вся твоя судьба и записана.

Чурила тоже ему говорил:

— Не в довольствии счастье, не в кунах да гривнах. Набей ты хоть три скотницы золотом, а все одно потянет в мир. Вот кабы был ты боярином…

— Боярское житье сладкое.

— От лукавого оно, а не от бога, — наставлял Чурила неугомонного богомаза.

Игумен же искушал его:

— Смири гордыню, Зихно. Мастерство даровано тебе, чтобы возвыситься над людьми. А злато хоть и тлен, но и сам человек не вечен. Ждут тебя, Зихно, и богатство и почет. Всем ли дано видеть то, что видишь ты в своих красках?

— Прости мя, господи, — шептал Зихно, запрокинув голову и разглядывая своих святых и апостолов.

И видел он то, чего не видел старый игумен: вот это Чурила, а это Никитка, а вон там, в толпе, Еноша и рядом с ним — тот парень-воротник, который первым встретил их в Суздале…

Чурила, забравшись к нему на леса, всматривался близорукими глазами в причудливые линии, украсившие своды трапезной, поглаживал бороду и лукаво щурился. Уж он-то, хоть и незряч почти, а все разглядел и все понял.

Уронив кисти, Зихно в отчаянии сжимал голову: нет, никогда не научится он писать, как византийские мастера, — не возвышали его лики, не обращали взоры людей к богу, а опускали на улицы, на торговые площади, в избы плотников и в землянки безродных холопов. Не было в душе его трепетного восторга, не было вечной тайны…

И тогда возвращался он к Злате сам не свой. Молча хлебал щи, молча пил мед, молча глотал пироги.

— Или посетовал на тебя игумен? — приставал к нему Еноша.

— Игумен доволен, — коротко отвечал Зихно.

— Отчего же на челе твоем скорбь?

— Оттого что в душе сомнение.

Еноша облегченно вздыхал, по-своему понимая его слова.

— Не тревожься ты за Злату, — говорил он. — Все это пустое. А ежели что и услышишь, то так и знай: у Еноши глаз вострой, он за всем углядит.

— О чем ты? — удивлялся Зихно.

— Молодо-зелено, — посмеивался Еноша. — А ты подобрее к ней, а ты поласковее. Ласковое слово и кость ломит.

— Ну и говорун ты, Еноша, — краснела Злата, подавая на стол и нежно поглядывая на Зихно.

Раз под вечер у Еношиной избы остановился странник с хворостинкой в руке. У странника было безбородое длинное лицо с провалившимся ртом, острый подбородок и лукавые зеленоватые глазки; на плечах болтался пропотевший, латанный во многих местах кафтан с деревянными потертыми пуговицами, на ногах — почерневшие от пыли и времени лыковые лапти.

Еноша вышел на крыльцо и пригласил странника в избу. Перекрестившись на торчащий над крышами крест Рождественского собора, странник поклонился Еноше и, тщательно выбив из лаптей пыль, вошел вслед за ним в горницу.

— Здрав будь, добрый хозяин, — сказал он Еноше, снимая облезлую шапку и снова крестясь, — Бог в помощь, — оборотился к занятой у печи Злате.

Злата улыбнулась ему через плечо и выхватила ухватом стоявший на углях горшок с кашей. Странник, потянув носом, вдохнул в себя идущий от горшка пар, сглотнул слюну.

Еноша пригласил его к столу, стал выспрашивать, откуда он и куда идет. Странник рассказывал охотно.

— Зовут меня Клетькой, а иду я на Ростов от Мурома и вот уж третий день, как не жевал и хлебной корочки.

Еноша окликнул Злату:

— Скоро ли каша поспеет?

И, обернувшись к страннику, приготовился слушать дальше. Страсть как любил Еноша рассказы бывалых людей. Самому-то ему за всю его жизнь не довелось побывать нигде дальше Владимира.

— Всю Русь исходил я, был и в Новгороде, — говорил Клетька. — Повидал великое множество людей и чудес. Молился в киевских пещерах, сидел на цепи в половецком плену.

— Да неужто на цепи?! — удивлялся Еноша.

— Как есть на цепи, — кивал головой Клетька. — Ровно пес. А у булгар хотели меня обратить в ихнюю веру. И уговаривали, и угрожали. Чего только не выдумывали. А когда уж бросили в яму, решил я притвориться. Бог единый и истинный-то у меня в душе, а поганым сказал я, будто уверовал в их бога и на Русь возвращаться не хочу. Нет-де мне на Русь дороги, потому как у меня там ни кола ни двора…

Еноша пошамкал ртом, удивленно почмокал губами.

— Да как же это ты? — осуждающе произнес он.