Николай Задорнов - Хэда
Танака не уходит. Ему даже очень удобно тут стоять, как будто ссорится с плотником, тем временем наблюдать. Он, Танака, очень зол на Путятина за кражу монаха. Теперь, наверно, увезут Точибана. А надо бы поймать! Шестьдесят два полицейских приготовлены и ходят тут под видом крестьян.
Путятин с Можайским, Елкиным, Семеновым и Пещуровым, с Ябадоо, чиновниками и переводчиками зашли перед отвалом в домик Хэйбея. Позвали молодого Сабуро из соседнего дома «У Горы».
– Вызван по моей рекомендации, – заявил ему Ябадоо, – как лучший рыбак! Знающий моря!
Этого молодого рыбака зимой избили в Доме молодежи по приказанию Ябадоо. Теперь по его же совету, как знатока моря, милостиво представляли послу России. Конечно, когда Путятин выслушает, то скажет: «Спасибо, Сабуро-сан!» – и даст подарок. Путятин сказал:
– Я ухожу на шхуне «Хэда» в Россию.
Елкин выложил на столик пачку карт заливов и морей, заснятых им самим за все эти месяцы. Пока его товарищи, офицеры и штурманы, волочились за японками и тратили жалованье от бакуфу на забавы и удовольствия, Петр Елкин ходил в шлюпочные походы, обошел все эти берега, делал описи и промеры. А на суше ходил с дружком японцем Пода по горам и собирал гербарий.
– Шхуна парусная, – продолжал Путятин, – выйдя из залива, я должен быстро уйти в океан, подальше от берегов.
– А-а!
– О-о!
Молодые японцы сразу все поняли. Путятин на парусной шхуне хочет быть недосягаемым для паровых судов врага, которые проходят в море, неподалеку от берега, и ждут его. Хочет знать, какие ветры дуют в эту пору и как ими воспользоваться!
Большая честь для рыбаков! Ветры в эти дни известны. Путятин обратился не к охраняющим чиновникам и не к ученым бонзам, а к тем, кто все знает, но молчит. В последний час перед уходом старый ро-эбису вспомнил про рыбаков. Пришел к Хэйбею, где висит его портрет. Позвали Сабуро, как лучшего. К самому нельзя войти, такая низкая, дымная лачуга, маленькая, как нора.
Опять происходят небывалые события.
– Вот здесь дует наш горный ветер моря Хэда, – говорил, показывая на карту, Сабуро из дома «У горы». – От Фудзи в эту пору дует холодный ветер Фудзи. Они соединяются в заливе и усиливаются.
Сабуро выбрал отдельную карту залива и приложил к ней карты моря.
Елкин достал и развернул огромную морскую карту.
Сабуро, казалось, не удивился, словно понимал все эти линии и цифры. Он немного подумал, как бы сообразуясь с новыми для него масштабами, и продолжал:
– Но из Китая уже дует жаркий ветер. Вот здесь будет завихрение и воздух поворачивается обратно. Китайский ветер сильный, сталкиваясь с горным весенним ветром, немного ослабевает... А вот здесь надо резко менять курс и как будто идти на юг... но сразу поворачивать... Но бывает и не так...
Елкин записывал, хотя не ему идти на «Хэде». С адмиралом идет штурман Семенов.
Тетя Хэйбея подала чай. Гошкевич и Сьоза переводили. Ябадоо, слыша, что пение на берегу становится все громче, проворно ушел. Он строго приказал Сайо, чтобы сегодня сидела дома, не выходила на улицу. Надо проверить, исполняется ли указание отца.
...Постепенно веселая песня у трапа заглушила все. На причале, в густом кольце моряков, послышались ложки.
...От Кронштат до ГельсингфорсаЗадает Петруха форса...Эй-эх, ух-ха-ха,Задает Петруха форса...Эх-эх, ух-ха-ха...
– На, угощаю! – влез в круг Ичиро с кувшином и чашечкой.
Янка унтер-офицерПервый в Хэда кавалер,У-ух-ух-хо-хо...Он корову раздоил,На губвахту угодил...
Каждый тут же сочиненный и пропетый стих опять и опять покрывался хохотом.
От японского царяПрикатили чинаря, –
слышался тенорок Маточкина.
Эх, от японских двух царейВ клетках тащут чинарей, –
варьирует чей-то фальцет.
Говорила девке мать,Чтоб матрос не принимать...
– Адмирал идет!
Слава, слава адмиралу,Слава русскому царю... –
мощным единым хором раздается над Хэда.
– Спасибо, братцы! – говорит Путятин.
– Рады стараться!
– Что это за песня?
– Сами сочинили.
– Извольте продолжать... – «Однако! От японских двух царей! – подумал Путятин. – Это уж кто-то грамотный сочинил. Как бы не было конфликта. Надо запретить строго. Впрочем, поздно! Да и кому сказать?»
Адмирал с офицерами и с толпой японских чиновников, при саблях и в мундирных халатах, простился с остающимися и взошел на борт.
Запела труба, и раздалась громкая команда. Матросы последнего полувзвода стали подымать мешки. Японцы и матросы хватали друг друга, обнимались.
Снова запела труба, уходящие построились и стали медленно подыматься по трапу.
Ичиро каждому наливал чашечку сакэ и давал по куску редьки.
– Кусай!
Сбежались с кувшинчиками и другие японцы.
Матросы брали редьку и пили, некоторые обнимали старика, трепали его по плечу.
Петруха Сизов вышел из строя и подошел к чиновникам.
– Ну, Накамура-сан, поцелуемся! Мусуме тут не обижай! Офуми! – Петруха показал себе на грудь, а потом протянул руку в сторону нового здания.
– Ты не трогай его, это губернатор! – окликнули с трапа.
Жесткими, как железо, руками Сизов обхватил сановитого японца и трижды поцеловал его крест-накрест, как бы вкладывая в это что-то значительно большее.
– Спасибо, папаша!
Накамура все понял. Он не разгневался. Его теперь ничем не удивишь! Сейчас все возможно. Порядок будем наводить потом. А пока путаница неизбежна.
Петруха заметил, что на миг глубокий взор губернатора смягчился, но как бы только для него, тайно, чуть заметно, и японец кивнул, – мол, буду помнить... Человеческая же душа!
– Петруха!.. – окликнул Берзинь. – Счастливо тебе!
– Прощай, брат! – ответил Сизов.
– Видишь, и остался живой...
– И ты будешь живой!
«Вот я и в России! – подумал Можайский, ступая на палубу. – Наше судно. Сейчас спустим японский флаг вежливости и оставим свой. А задует с моря – уберем и его. А встретим чужие суда – подымем американский... или еще какой-нибудь! И забудем все!» Он, казалось, впервые увидел и судно, и свои флаги, еще пока торжественно развевающиеся.
На шхуне у борта появился Путятин. Рядом – Колокольцов.
Видя, что матросы на палубе готовятся убирать трап и ждут команды, старик Ичиро воскликнул:
– Пойду с ними! Я не хочу тут оставаться...
– Не пущу, – встал перед ним Танака. – Куда ты? Зачем?
Ичиро пытался молча пробиться.
– Опять молчишь?
– Кто знает, тот всегда молчит!
Танака яростно схватил его за воротник халата и с силой толкал, но старый плотник вцепился в полицейского, и оба они повалились в воду.
Смех быстро стих. В тишине слышно было, как трап закатывали на палубу.
– Отдать концы! – раздалась четкая и жесткая команда Колокольцова.
Судно стало тихо отходить. Ставятся косые паруса.
На берегу многие заплакали, как женщины.
Опасения Ябадоо ослабли и угасли. Ябадоо чувствует себя гордым. Кокоро-сан важно командует и на Сайо не смотрит.
Что-то зашуршало в тишине. Сайо! Вскинув руки и сжав кулаки, она вырвалась из толпы и выкрикнула:
– О, мой дорогой Кокоро-сан! Мой любимый Александр! Навсегда уходишь! Как больно! Как горько! Покидаешь меня! – Она закричала по-русски: – Остаюсь! Беременная тобой! О-о!.. – и она упала навзничь.
Отец подхватил ее. При этом Ябадоо слегка смеялся. Да, он всех обманул! Очень забавно и смешно! И нельзя показать, что беспокоишься и как больно сердцу! Надо показывать, как будто так все сам устроил, это так нарочно...
Толпа остолбенела. Ясно все. Сайо беременная. А как же бакуфу? Что же смотрели столько сыщиков и полицейских наблюдателей? А как нам строго запрещали говорить, когда мы догадывались! Но жаль мусуме. Такая тихая, кроткая жила в своей семье!
Ябадоо словно хотел сказать: «Какая моя дочь молодчина! Как долго молчала! Но об этом никто не узнал! Даже ее подруги молчали. Ее отец – Ябадоо – постарался...»
Вид у него важный и самоуверенный, как будто он заранее знает, что не будет наказан. Да, всех обманул и ловко выиграл. Большого позора и нет!
Кокоро-сан приказал еще поставить два паруса. Отдавая строгие приказания в трубу, ходил по шхуне. На то, что происходило на берегу, не обратил внимания. На Сайо он даже не посмотрел. Жестоко и твердо поступал. Таким должен быть воин.
– На брасы! – доносится с отходящего корабля его голос в рупор.
– Саша, дорогой Саша... Я умираю. Ужасно страшно! – билась окруженная толпой женщина.
