Валентин Пикуль - Нечистая сила
– Я все уже знаю, – прервал его Галле. – Хвостов считает вас близким человеком, он устроил вас сборщиком объявлений в «Нижегородский торгпромовский листок», издаваемый думцем Барачем, знаю, что в первый же день вы пропили три казенных рубля, после чего Барач вышиб вас на улицу…
Вот вам полсотни рябчиков, билетик до Нижнего, подпишите эту бумагу.
Ржевский перестал спорить и, в чаянии похмельной выпивки, расписался.
Когда он это сделал, Франц Галле сказал:
– А теперь, когда вы заагентурены, отвечать мне быстро, не думая: зачем Хвостов командировал вас в столицу?
– Он… просил меня… Алексей Николаич просил проникнуть в Суворинский клуб и понюхать там – нельзя ли устроить серию похвальных для него публикаций в «Новом Времени»?
– Вот теперь все ясно, – сказал Франц Галле.
Чтобы читателю было все ясно до самого конца, я предлагаю* ему на одну минутку окунуться в быт Одессы 1919 года. Красная армия еще на подходе, в городе царит неразбериха. Из кабаре Фишзона выкатились три белогвардейца – друзья знаменитого бандита Мишки Япончика. Один был Беляев – офицер Царскосельского гарнизона, второй – журналист Ржевский, с ними был Аарон Симанович – личный секретарь Гришки Распутина. Подъехала пролетка, Ржевский взгромоздился на нее, все трое расцеловались. Потом Беляев вынул револьвер и преспокойно выстрелил Борьке Ржевскому в ухо – тот скатился на панель.
Аарон Симанович сказал:
– Слушай, друг, за что ты Боречку шлепнул?
– С ним у меня чрезвычайно много лирических наслоении. Получается нечто вроде пирожного «наполеон»! Тут и Распутин, тут и Мишка Япончик, тут и кот наплакал, тут и бриллианты премьера Штюрмера… Вообще мне его жаль, – сказал Беляев, еще раз выстрелив в мертвого журналиста. – Поверь, что я готов плакать над хладным трупом нашего незабвенного Боречки.
Он еще раз выстрелил, а Симанович сказал:
– Евреи в таких случаях говорят: «чистому смех»!
– Во-во! – согласился Беляев, и они, любовно поддерживая друг друга на осклизлых ступенях, спустились обратно в кабаре Фишзона, где курчавая Иза Кремер, изображая наивную девочку, пела завтрашним эмигрантам об Аргентине, где небо сине, как на картине, а ручку ей целует черный Том…
– Ладно, – решил Беляев. – Завтра же задерем портки до самого колена и побежим в эту самую Аргентину.
– Чего я там потерял? – спросил Симанович. – У меня уже давно куплен участок земли в Палестине, где небо тоже сине, как на картине. Спасибо Грише Распутину – ох, какие дела мы с ним проворачивали… Если бы он был жив, он сейчас был бы с нами. Уверяю тебя: сейчас Григорий Распутин сидел бы рядом с нами…
…Странное дело, читатель! При царе-батюшке монархисты готовы были разорвать Распутина, а когда царя не стало, даже Гришка стал им дорог как ценное воспоминание о сладком минувшем – вроде сувенира о былой любви, и они преследовали врагов Распутина, как противников царизма… Все шиворот-навыворот!
Это уже излом истории, трещина в сознании.
1. МУРАВЬИНАЯ КУЧА
Нижний Новгород – славное российское торжище…
Пора заполнить анкету на местного воеводу. Алексей Николаевич Хвостов!
Возраст тридцать восемь лет. Землевладелец орловский. Женат. Придворное звание – камергер. Вес – восемь с половиной пудов белого дворянского мяса с жирком. Окружность талии – сто двадцать сантиметров. Если верить газетам (а им иногда можно верить), «сатрап, поедает людей живьем». Характер общительный, с юмором, грубый, иногда сентиментальный, бесцеремонен, увлекающийся. Умен, склонен к интриге. Примечание: способен на отважные предприятия, что и доказал рискованной экспедицией на Ухту в поисках нефти.
Поэты о нем слагали возвышенные оды:
Ну, этот, верно, не слукавит И государство не продаст; Он кресла, может быть, раздавит, Но им раздвинуться не даст…
Ночь кончилась, и розовый рассвет застал Хвостова в постели нижегородской купчихи М.Д.Брызгаловой, пугливой и трепещущей от общения с таким великим человеком, каким, несомненно, являлся губернатор. Ну что ж!
Пора навестить законную жену, после чего можно ехать на службу и воеводствовать… Он сказал:
– Лежишь вот ты! А ведь не знаешь, что ты – любимый сюжет Кустодиева… Эдакое розовое ню в интерьере.
– Алексей Николаич, вы меня трогать всяко можете, только слов непонятных не произносите… До вас навещал меня, вдову бедную, один чиновник по страхованию жизни, так я его не терпела. Он меня, бесстыдник, одним словом до смерти испугал.
– Каким же, миленькая?
– Да мне и не выговорить – срам экий…
Примерно через полчаса, после серьезной юридической обработки, Хвостов все же выудил из купчихи это ужасное слово, от которого можно залиться краской стыда: архитектура!
– А вот еще есть такое слово… аккумулятор.
Брызгалова сразу зарылась в подушки. – Ах, но вы же меня со свету сживете!
Хвостову такая забава понравилась.
– Катализатор! – выкрикнул он, безжалостный. – Гваделупа!
Бабэль-Мандео – и Паде-Кале…
– Издеватель вы мой, – простонала купчиха.
– Ну, я пошел. Всего доброго… физиология! Прибыв в губернское присутствие, Алексей Николаевич нехотя полистал донесения из уездов. Тут прямо с вокзала явился Борька Ржевский в новой кепке, с красными обмороженными ушами.
– Закрой дверь, – сказал ему Хвостов.
Разговор предстоял секретный. Позже в газетном интервью Хвостов оправдывался так: «Ржевского я узнал в Нижнем, его направили ко мне мои хорошие знакомые с просьбой оказать ему помощь; я знал, что Ржевский до этого судился за ношение неприсвоенной формы. Считая, что совершенное им преступление не бог весть что и желая помочь вечно голодному человеку, я пристроил его…» В этом проявилась одна из черт характера Хвостова – сентиментальность. Но, пристроив Ржевского, он вовлек его в свои интриги.
– Рассказывай, мерзописец, – велел Хвостов журналисту и убрал со стола коробку с сигарами от него подальше.
Ржевский доложил, что, насколько ему удалось выяснить, в столице отношение к Хвостову скверное; Столыпин же сказал, что безобразий в Нижнем от губернатора терпеть нельзя; что в «Новом Времени» (тут он приврал) поддерживать Хвостова не станут; что могут лишить и камергерства; что…
Хвостов не выдержал и влепил своему протеже хорошую затрещину.
– Ты же пил там напропалую… по морде видно!
– Ну, выпил… на вокзале… не святой же я.
– Не святой, это верно, – вздохнул Хвостов. Он отвернулся к окну и долго ковырял в носу (скверная привычка для человека с лицейским воспитанием).
– Еще не все потеряно, – неожиданно просиял он, становясь снова ласковым.
– Конечно, в данной ситуации мне было бы неуместно обращаться к помощи Распутина… Я зайду к Распутину с черного хода! Слушай меня. Я напишу сейчас записку государю, а ты отвезешь ее в Питер и передашь (трезвый, аки голубь!) лично в руки Егорке Сазонову, который уже корреспондировал обо мне, когда я был еще вологодским вице-губернатором. Что ему сказать – я тебя научу! Егорка вручит записку Распутину, а тот передаст ее императорскому величеству… Ясно?
– Ясно. Передам. Трезвый.
– Столыпин тоже не монолит, – сказал Хвостов, энергично усаживаясь к столу и разрешая Ржевскому взять сигару. – Нет такой стенки, которую бы, раскачав, нельзя было обрушить…
Он начал писать царю «всеподданнейшую» записку о современном положении в России. Он писал, что Столыпин не уничтожил революцию, а лишь загнал ее в подполье. Под раскаленным пеплом еще бродят угарные огни будущих пожаров дворянских усадеб. Россия на переломе… Ветер раздувает новое жаркое пламя! В этой записке Хвостов проявил другую свою черту – ум: сидя на нижегородском княжении, он предвидел то, чего не замечали другие.
– Семафоры открыты, – сказал он, поставив точку.
Среди дня ему доложили, что в просторы Нижегородской губернии вторглась дикая орда илиодоровцев, и, потрясая хоругвями и квачами, измазанными масляной краской, она валит напролом – к святыням гусиной «столицы» Арзамаса. Хвостов велел полиции:
– Я думаю, илиодоровцев задерживать не следует, черт их там разберет: у них вроде крестного хода! Но советую вкрапить в их толпу надежных филеров наружного наблюдения…
* * *Вторично описывать безобразия илиодоровцев я не стану. Для нас важно другое: в январе 1911 года Илиодор поднял на Волге знамя вражды к Синоду, к правительству, к бюрократии, к полиции. Это знамя не было ни белым, ни тем более красным – оно было черным. Реакция выступала против реакции!..
Столыпин ознакомился с докладами полиции.
– Этот сукин сын Илиодорушко зарвался до того, что уже не понимает простых вещей. Если бы сейчас был пятый год, мы бы сами поддержали его изуверства, но Илиодор забыл посмотреть в календарь – сейчас одиннадцатый, и революции нет и быть не может, а потому он играет против нас, против власти…
