Звезда цесаревны. Борьба у престола - Надежда Ивановна Мердер
— Мы, Иван Васильич, за тобой для того и послали, чтоб ты наших дураков образумил. Приедешь, увидят тебя, всему, что ты скажешь, поверят и незваных гостей так турнут, что в другой раз побоятся сунуться. Что делать, слаб народ, постоянно подтягивать его надо. А уж как на пустые россказни лаком, так слов нет сказать!
— Бога вы гневите, вот что! — продолжал ворчать Ветлов. — От счастья да от спокойной жизни разжирели и забываться стали. И чего только старцы ваши смотрят, не понимаю! Ваше дело какое? Жить себе припеваючи, работать да Бога благодарить, что никому до вас дела нет, что забыли про вас и про лес, в котором вы приют от людских невзгод нашли...
— Так, так, вполне правильно ты говоришь, Василич, — с глубоким вздохом вставил посланец.
— Времена таперича тяжкие, такого лихолетья на Руси давно не бывало, — продолжал, постепенно одушевляясь, Ветлов. — Был лютый царь Иван, был Пётр, настоящий бич Божий, много русский народ от обоих вынес мучительства и глумлений, но оба царями были, и чувствовалась их власть над Россией; оба были русскими царями, и при них нам чужие не страшны были; сами от них страдали, но за родину не боялись, знали, что они Россию не выдадут и честь русскую перед папистами, басурманами и всякими там иноверцами погаными отстоят, а теперь нет у нас царя настоящего, потому что того мальчика неразумного, которого на царство венчали, поколь он не вырастет и разума не наберётся, правителем считать нельзя, и завладели им люди злые и корыстные. Надо, значит, ждать, да Богу молиться о терпении, и народ тому же учить. Ничего больше не остаётся православному народу российскому делать...
— Вот ты, Василич, этому самому терпению наш народ и научи, он тебя послушает, как покойного Петра Филиппыча слушал. Ты и о нас позаботься, да и о себе, да и о вдове-то Петра Филиппыча с сыночком тоже, жалко ведь и всем нам будет, если, Боже храни, эти людишки у нас обоснуются да зачнут уж не как пришлецы, а как хозяева наш народ портить. Вон они теперь хутор Григорича торгуют, старик-то Григорич помер, остался один сын, и они этого парня подговаривают в польскую землю переехать с женой и там торговлей заняться. И ведь хорошую цену за хутор-то ему дают. Неспроста это, Василич.
— Злые люди никогда ничего спроста не делают, братец, злого человеком «простым» не похвалишь, — заметил со вздохом Ветлов. — Когда же ты в Москву пришёл и как к нам попал? — спросил он после небольшого молчания. — И зачем так таился? Оно правда, что мы здесь с опаской живём, от долгоруковских соглядатаев нашу цесаревну оберегаючи, но больше от бояр, простые люди к нам сюда свободный имеют вход, и мы со всеми здешними невозбранно знакомство водим.
— Я, Василич, от здешних-то и таился. Мне бы так обернуться здесь, чтоб никому на глаза не попадаться... Такое дело, — продолжал не без смущения Сашуркин. — Я вчерась, ещё днём, из сада к твоему дому пробрался и до тех пор под крыльцом притаившись сидел, пока вся усадьба не угомонилась и всё не стихло, тогда только осмелился из засады своей вылезти, чтоб в дверь постучаться...
— Как собаки тебя, татя ночного, не разорвали? — с улыбкой спросил Ветлов.
— Приятель мой у вас здесь, он от собак меня оберегал.
— Кто такой?
— Конюх Митряй Маслёнкин, из наших ведь он, из лесных.
— Вот кто! А мне и невдомёк. Как ему было не порадеть родному человечку, земляку! Уж если мы, лесники, да друг другу помогать в нужде не станем, не стоит тогда на свете жить... Чего же тебе ещё надо, окромя того дела, для которого тебя ко мне прислали? Говори, не бойся, ведь я тоже земляк и, в чём можно, помогу тебе.
Но парень продолжал конфузиться и мяться.
— Да уж не знаю, право, как и сказать, Иван Васильевич...
— Чего тут не знать? Языком скажи, как и всё прочее.
— Прочее-то всё по поручению стариков, а это моё, моя выдумка...
— И свою выдумку скажи, вместе мы её обмыслим, — настаивал Ветлов, не на шутку заинтересованный намерениями своего лесного знакомца, который стоял перед ним в великом смущении, опустив глаза в пол и почёсывая в густой кудрявой копне всклокоченных волос.
— Мне бы супругу покойного нашего Петра Филиппыча надо повидать... — проговорил он, наконец, с отчаянной решимостью, вскидывая на своего слушателя умоляющий взгляд больших серых глаз.
— Елизавету Касимовну? — с удивлением спросил Ветлов. — На что она тебе? Ты ведь её совсем не знаешь?
— Она ближайшая при цесаревне...
— Ну?
— А мне надо... Старики, как провожали меня, молвили так: постарайся беспременно хоша бы издали на нашу цесаревну поглядеть, чтоб было здесь у нас хоша бы одному из молодых сказать, что сам, своими глазами, видел дочь царя Петра, которую Меншиковы с Долгоруковыми престолом обошли, — выпалил он одним духом, набравшись наконец смелости.
— Что ж, эта мысль дельная, и старики наши правы: вы за неё стоите, вам надо её видеть. Поживи тут у нас ещё денёк. Я найду времечко тебя Елизавете Касимовне представить, а она уж знает, как тебе нашу цесаревну показать.
— Спасибо тебе, Василич, большое спасибо! — радостно вскричал наивный малый, с просиявшим от счастья лицом, отвешивая низкий поклон своему собеседнику. — Так я, значит, пойду теперь, пока ещё не рассветало...
— Куда ты пойдёшь?
— Туда же, откуда пришёл, под крыльцо...
— Оставайся здесь, глупыш. Прибраться тебе надо, отдохнуть, помыться... Другой одёжи у тебя нет с собой? — продолжал Ветлов, оглядывая с ног до головы Сашуркина.
— Как не быть! Есть. Суму свою я у Митряя оставил, мне бы с нею под крыльцо-то и не пролезть.
— Хорошо. Ступай сюда, — продолжал Ветлов, вводя своего гостя в соседнюю горницу, служившую складом для ненужных вещей, — никто тебя здесь, кроме Петруши, не увидит...
— Петруша не выдаст, он из наших...
— У меня тут никто тебя не выдаст. Ты — мой гость. Видишь тюк с коврами? Можешь их разостлать и на них прикорнуть. Когда будет нужно, мы тебя разбудим. Есть не хочешь ли?
— Спасибо, Иван Василич, весь вечер со скуки жевал пирог
