Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский
– Это ангел! – восклицала старая Кэтхен. – Не знаю, сносила ли это когда-нибудь женщина с таким геройством. Нужно вставать на колени перед моей пани!
Среди этой борьбы, которую Марсупин вёл с упорством своего итальянского темперамента, неожиданный оборот ей придали события, казалось бы не имеющие никакой с ней связи.
* * *
В деревянном старом доме на Околе уже много веков был бондарский постоялый двор. Этой состоятельной гильдии давно бы следовало выбрать себе более презентабельный дом, потому что здание было наполовину погружено в землю, с тыльной стороны его подпёрли, а высокая и тяжёлая крыша на нём сгорбилась и выгнулась, но общество там удерживал старая привычка. Из-за какого-то почти суеверного страха, из привязанности к старине оно не хотело покидать эти пороги, которые вытоптали ноги многих поколений.
В огромной нижней комнате, низкой и тёмной, размещались: так называемый стол, общественная казна и алкогольные напитки. Там собирались на совещания, на выборы, для приёма челяди, освобождения её. Там останавливались попутчики, чтобы их приняли согласно обычаю.
А кто требовал «обычийно» (то есть согласно обычаям и формам), тому «предоставляли обычай».
Рядом с комнатой совещаний в каморке жила вдова бон-даря, Рачкова, которую называли Матерью, и она выполняла обязанности хозяйки. Уже немолодая, сгорбленная радикулитом, она ходила с палкой, стуча ей и коваными ботинками, но двигалась живо, а ответ на её языке был всегда, и то, что ей принадлежало, держала под ключом и внимательно стерегла.
В первой комнате главное место занимал стол, он стоял у передней стены между окнами, над ним висели крест Христов и большой образ патрона гильдии, но по причине старости на доске, кроме позолоты, мало что можно было различить.
Кроме стола, за котором не всем было разрешено сидеть, в углу были отдельные лавки для трибовных, даклов и юношей. У стен стояли и простые шкафы, в которых хранились разные вещи и знаки, был и окованный сундук с замком для привилеев, книг и денег, а на полках стояли несколько покрытых пылью искусно выполненных мелких поделок – те шедевры, которыми гильдия могла гордиться, хотя бы перед иностранцами.
А на них стоило посмотреть, потому что бочечки и бутыли, хоть и деревянные, были такими хрупкими, точно ювелир делал их из чистого золота, и обручи так на них заплетались, словно были из льняных кос, не из деревянных веточек.
В бондарской гильдии, как в те времена также в других ремёслах, сложился уже товарищеский обычай, некоторые формы, которые, уже освящённые традцией, каждый должен был знать, выучить их и через них проходить.
Новый товарищ там, так же как странствующий, узнавал, кого должен почитать и уважать: сначала Господа Бога со всеми святыми, Богородицу с ангелами Божьими, далее отца этого дома с матерью, детьми и подмастерьями, также приходящих и уходящих гостей. Тут он учился, что приходящих следовало приветствовать полными, а уходящих добрыми словами, что в местах у стола один не должен был занимать место другого (под страхом вины), стен у пана отца не подпирать (под страхом вины), (потому что у отца был хороший плотник, который сделал ему хорошие стены); столов стаканами не заставлять, крестов на подножки не класть (под страхом вины), потому что у пана отца был хороший столяр, который делал ему хорошие столы, также долбить было нельзя, входить за первый порог без шапки, в фартуках с оружием садиться за стол.
Тут учили не разговаривать за столом ни по-латыни, ни по-венгерски; обещали в гильдии лучшее правосудие, потому что дело у войта разбиралось до недели, у бургомистра до двух недель, а у товарищей до захода солнца. Предостерегали, чтобы, возвращаясь домой после весёлого ужина, в ворота не долбили (потому что рука в том), сквозь стены дорожек не делать (потому что горло в этом), по брусчатке ни саблей, ни подковами не бить (потому что за это наказание), венков, которые висят над вином и пивом не срезать, бочкам, которые стоят на месте для городских нужд, ободки не резать и т. п. Для таких, что ходили по ночам, находились ангелы-хранители, которые, отобрав у них оружие, прятали в тёмный рай, и т. п.
Наконец тут припоминали, как нужно было действовать при обвалки углов, шпонтовании, фразовании, беровании, отбивании, бочками…
Наступал вечер, комната советов была довольно полна, а гомон из неё долетал прямо на улицу. Несколько старых отцов, несколько товарищей помоложе и любопытная челядь в углу составляли собрание.
Посередине перед столом недавно прибывший путник как раз проходил официальное испытание, которое предваряло приём в гильдию.
Его фигура, лицо, кожа среди румяных, упитанных, сильных и плечистых стариков, рядом с товарищами, на щеках которых цвели здоровые румянцы, выделялись удивительно грустно.
Высокий, сильно обросший молодой путник, который после освобождения возвращался в Краков, стоял удручённый, как виновник, очень бледный, тяжело дыша, хватаясь за грудь и за голову, и слабым, сломленным, больным голосом отвечал на вопросы.
Эту бледность и изнурение нельзя было приписать этому испытанию, через какое теперь проходил товарищ. По его худобе было видно, что принёс с собой болезнь, с которой боролся всей силой воли и молодости.
Хотя некоторым из старших отцов, может, жаль было бедного товарища, вынужденного проходить обременительный обряд приёма, избавить его от этого не могли.
Силы бедного путника, казалось, всё больше исчерпываются, так что он едва мог держаться на ногах. Значительнейшая часть вопросов и ответом была преодолена, но оставались ещё некоторые.
Отец задавал вопросы, товарищи и мать слушали ответы, получаемые всё более слабым голосом, когда в те минуты, когда его собирались, «взяв за Божью шкуру, посадить в ванну», у бедного путника сразу не хватило дыхания и силы. Его ноги затряслись и он закачался, как пьяный, хотя знали, что во рту у него ничего не было. Двое дацлов подбежали схватить его за руки.
Испытания прервали, потому что было уже некому отвечать. Этот бледный путник, когда его хотели отвести на скамью, тяжело упал на пол всем телом и начал стонать.
– Паны! Отцы! Ксендза прошу! Чтобы поручить Богу душу. Жизнь из меня уходит. Муки дальше не выдержу. Я шёл, шёл, покуда хватало сил, через силу тащился, чтобы умереть не где-нибудь, только здесь, где лежат отец и мать, и где я хочу упокоиться, на своей земле… на
