Михаил Иманов - Гай Иудейский.Калигула
— Хорошо, Сулла, — сказал я, — об этом поговорим после. — И добавил: — После праздника. А теперь нам нужно заняться твоим одеянием и гримом. Пожалуйста, приступай, у нас не очень много времени.
Мне не пришлось повторять это дважды: Сулла поклонился и вдруг в несколько движений ловко скинул одежду, оставшись совершенно голым. Потом, ни слова ни говоря, взял коробку с гримом, сел в кресло у зеркала и сосредоточенно стал заниматься своим лицом.
Я опустился в свое кресло, развернув его так, чтобы не видеть Суллы — мне неприятно было смотреть сейчас на его наготу. Гнев то поднимался во мне, то стихал — Сулла снова унизил меня, в этот раз откровенно и нагло. Я ощущал себя так, будто не он передо мной, а я перед ним стою голым и беззащитным, и он издевательски внимательно рассматривает мою наготу.
— Я готов, император, — услышал я и обернулся.
Сулла стоял в парике, с гримом на лице, и губы его
были раздвинуты в едва заметной улыбке. Я хотел сказать ему (должен был сказать), чтобы он примерил императорское одеяние, но я только смотрел на него и не мог вымолвить ни слова.
Я смотрел на него не отрываясь, и мой взгляд был прикован к его губам. Мне казалось, как и тогда, когда я рассматривал скульптуру, что губы незаметно, но явственно раздвигаются, превращая улыбку в гримасу. Красные, грубо размалеванные губы на чужом безжизненном лице.
«Ты умрешь», — произнес во мне как будто чей-то голос. То ли мой, то ли не мой — я не сумел понять. Как и не сумел понять того, кто же умрет: я или Сулла?!
Меня охватил страх, и, не помня себя, я выкрикнул:
— Ты! Ты!
— Нет, император, — услышал я голос Суллы как будто издалека, — это ты, а не я.
— г- Что? Что ты говоришь! Что ты… имеешь в виду?
— Я имел в виду, император, — сказал он, теперь уже открыто улыбнувшись и пожав плечами, — что я так похож на тебя, что это уже не я, а ты. И ты смотришь не на меня, а на самого себя.
— Да, да, — отрывисто и не понимая, что говорю, сказал я. — Ты прав. Конечно. — И, махнув на него рукой, добавил: — Хорошо, иди. Возьми мое одеяние, примеришь его у себя, я не буду смотреть. Иди, прошу тебя.
Я не дождался его поклона, подошел к столу, сел, обхватил голову руками.
С той самой минуты страх больше не отпускал меня. То он делался совсем невыносимым, то чуть ослабевал, но не оставлял меня, поселился во мне, как болезнь — неизлечимая, тягостная, непременно ведущая к смерти.
Прежде я тоже боялся смерти, но не так, как сейчас. И даже я страшился не смерти, а покушения на мою жизнь: взмахов рук, ударов кинжалами, криков, боли, крови. Боли, наверное, сильнее всего боялся. Сейчас этой боязни не было уже. Возможно, она еще где-то жила во мне, но глубоко и была перекрыта новым страхом. Смерть представлялась мне бездной — пустой, черной, холодной, бездонной, куда я упаду и буду лететь — одинокий, никому не нужный, никого и ничего не видящий. Буду лететь вечно и никогда не достигну дна. Я сам, своими руками открыл эту пропасть, заглянул в нее, и теперь она не отпускала меня, втягивала в себя неумолимо. Я мог думать об этом или не думать, бояться или не бояться, изображать, что все идет по-старому, доказывать себе, что никакой опасности нет, что все придумано мной самим. Я мог делать и думать все что угодно, а смерть — черная пропасть — делала свое. Я уже приблизился к ее краю, мне оставалось сделать всего один шаг, чтобы нога моя больше никогда не ощутила тверди.
Все было готово к действу, которое я придумал. Ничего уже невозможно было остановить. Явился архитектор и сообщил мне, что все готово, все устроено так, как я приказывал, и спросил, буду ли я присутствовать на репетиции. Я смотрел на него, не понимая, что же он от меня хочет и при чем здесь какая-то репетиция.
— Нет, нет, не буду, — проговорил я, отмахиваясь от него и не вполне понимая, от чего отказываюсь.
Он ушел смущенным, как видно приняв мое недовольство на свой счет.
Я долго сидел один, глядя в одну точку, ни о чем не думая и ощущая только, как во мне шевелится страх.
Услышал шорох у двери, обернулся. Слуга осторожно сказал, что пришел начальник хора, которого я вызвал: ему уходить или ждать? Я сказал, что пусть войдет, хотя и не помнил, как вызывал его.
Он вошел, и я спросил его, чего он хочет. Почему-то он принял мои слова за шутку и широко мне улыбнулся. Стал говорить, что все готово и мой текст столь хорош, столь великолепен, что сам по себе, безо всякого усилия, врезается в память. Я не позволил ему распространяться в похвалах, а строго спросил:
— Никто из участников хора за это время не покидал отведенного им помещения?
— Нет, нет, император, — вскинув руки и помахав ими перед собой, заверил он меня, — никто никуда не выходил, я сам строго следил за этим. Я следил Также, чтобы никто ничего не понял, а только чтобы я один…
— Как же ты мог уследить за этим? — надвинувшись на него, зло выговорил я. — Ты что, им внутрь головы заглядывал?
— Нет… но я… — бормотал он в испуге, только чуть отклоняя от меня лицо, но не решаясь попятиться.
— А ты, значит, хорошо все понял, — в том же тоне продолжал я, — если следил, чтобы не поняли они?! Ну, говори же!
— Нет… то есть да…
— Ах, вот как! А знаешь ли ты, несчастный, что ты проник в важную государственную тайну? Скажи, кто-нибудь позволял это?
— Я думал… — побагровев, пролепетал он и жадно схватил ртом воздух.
— Ты думал. А кто тебе позволил выходить из помещения? Вот я прикажу придушить тебя здесь же, тогда ты поймешь, что такое государственная тайна и кто ты сам такой есть, чтобы быть ее обладателем. Да ты просто заговорщик, и тебе место не на празднике, а на перекладине!
Он, разумеется, был не виноват, но мне необходимо стало отвести душу. Неожиданно он упал передо мной. Даже не упал, а рухнул — сначала на колени, а потом просто лег на пол. Все тело его сотрясала дрожь. Он был толст, с мясистым лицом, и мне показалось, что его хватит удар. Это оказалось бы очень некстати сейчас. И хотя я был так раздражен, что мне хотелось пнуть его ногой, я нагнулся, взял его под мышки и помог подняться. Он оказался очень тяжел, и, когда он наконец встал на ноги, а я отпустил его, я сам дышал тяжело и, наверное, как и он, покраснел лицом. Он все что-то порывался сказать мне, но губы его дрожали, в углах их выступила пена, и он смог воспроизвести только невнятные междометия.
— Успокойся, — говорил я ему более с досадой, чем успокоительно, — никто тебя не тронет. Ты будешь вознагражден, я сделаю тебя начальником над всеми хорами империи. Успокойся, ты слышишь меня?
Он слышал, поминутно кивал (но, может быть, просто тряс головой) и наконец смог выговорить:
— Я хотел… хотел…
— Да, да, я знаю, — успокоил я его, — ты все правильно хотел, это я не понял тебя. Иди же, иди и делай, что делал, — завтра праздник.
Я крикнул слуг и велел отвести его в помещение, где находился хор. Слуги взяли его под руки, повели к двери. Он скреб носками сандалий по полу и все порывался обернуться и сказать мне что-то.
Когда его вывели, я с грустью подумал, что убиваю все, к чему ни прикоснусь.
Наступил день праздника. С утра я чувствовал себя разбитым, хотя проспал довольно много. Все мне казалось, что я не сделал чего-то важного, и никак не мог сообразить чего. Понял только к полудню, когда ко мне пришел Сулла показаться в одежде императора. Не помню, звал я его или нет, но встретил его если и не с откровенной радостью, то по крайней мере вполне благосклонно. Он был в парике, гриме (в этот раз грим был наложен аккуратно), подобранный, строгий. Я осмотрел его внимательно, нашел, что он совсем на меня не похож, но сказал обратное: очень даже похож. Он ничего не ответил, а только кивнул. Я еще раз напомнил ему весь порядок действий и где буду ждать его, когда все, закончится. Он снова кивнул — он явно не хотел говорить со мной. Что ж, нам в самом деле говорить больше было не о чем, и я отпустил его жестом руки.
А вот когда он ушел, я вспомнил, что же мне нужно было сделать, что томило меня с самого утра. Дело в том, что я поручил Сулле (кому же еще я мог это поручить!) позаботиться о лошадях, провизии и обо всем, что нам понадобится в пути. Он договорился с неким продавцом, и мальчик, сын последнего, должен был ждать нас ночью в условленном месте, на той стороне Тибра, с лошадьми и поклажей.
Но вот теперь, увидев Суллу, я понял, что этот вариант мне не подходит и я сам должен позаботиться о своем уходе. Пусть первый вариант останется запасным, на всякий случай. Мало ли что может произойти!
Я взял охрану и выехал из дворца. Через час мы были на моей загородной вилле. Я отправил слуг, остался в комнате один и переоделся в одежду горожанина, которую, тоже на всякий случай, уже давно хранил там. Выйти незамеченным не составило большого труда: я хорошо знал свою виллу, а солдаты знали ее значительно хуже. Тогда же я подумал, что и убийца мог бы проникнуть внутрь достаточно легко, и, значит, моя жизнь при всей моей власти и при всей мощи империи, которая меня оберегала, стоила не очень дорого.
